#на_краю_Атлантики - Ирина Александровна Лазарева

– Стало быть, – издала слабый смешок Вера, – ум их был не так неразвит. Быть может, даже более развит, чем ум среднестатистического современного человека.

– Быть может, и так. Но… нам этого не узнать никогда.

Сергей говорил еще, много говорил, почти не умолкая. Он рассуждал о том, что догадки бессмысленны, как и историческая наука в целом. Вера лишь слушала его. Она совсем перестала говорить: поход измотал ее и иссушил слова, которые вертелись на кончике ее языка.

Через какое-то время они вышли к горному хребту, торопливо убегающему под ногами к пропасти. На самом его краю был пологий выступ, на котором зачем-то установили небольшой пьедестал – квадратную бетонную плиту размером в метр. Осторожно ступая по узкому хребту, разрезающему пропасть, они прошли к выступу и встали на каменную плиту, на которой были в безопасности.

Перед глазами открылся фантастический вид, от которого перехватило дух. Океан дымился где-то на самом дне пропасти, синий, безбрежный, далекий. Горы и скалы резко обрывались, словно расступаясь перед величием побережья и его пограничной красой. Облака белели далеко внизу, а перед путниками, над путниками – простиралось лишь бескрайнее голубое небо. Прозрачное, невесомое, доминирующее над землей, в мощи которого можно было сомневаться, лишь пока ты на земле, пока ты видишь тучи и облака, побеждающие эту голубизну, но здесь, над облаками, сомнения улетучились: небо было всем, и все было – небом.

– Тишина, только послушай, какая тишина, – сказал Сергей мечтательно. – Нет ни звука в целом мире, будто вымерло все и не осталось больше надоедливой суеты. Как мы живем в Москве? Как теснимся в метро, электричках, домах-муравейниках, офисах-больницах, припертые друг к другу, словно в вечное наказание за свои грехи? А ведь это наш собственный выбор. Мы искали такую жизнь, и мы ее получили.

– Я всегда мечтала уехать в Москву, – прошептала Вера тихо. Слова все медленнее срывались с уст, они давались ей тяжело, через усилие воли. – Для меня поступление в столичный вуз было счастьем, и так всегда было. Я была в восторге от огромного города… и кипящей в нем жизни… я не понимала… скучной провинции, маленьких городков, деревни… До этой самой минуты… Сейчас, мне кажется, я готова отказаться от всего, лишь бы чувствовать жизнь… так проникновенно, как чувствую ее в этот самый миг. Здесь. С тобой. На самой кромке мира.

Сергей стоял за ней. Услышав эти слова, он поставил ее рюкзак на плиту и сжал Веру в своих объятьях, впившись губами в ее плечо. Она застонала. Он не понял ее стона и сжал сильнее. Тогда она выдохнула сквозь стон:

– Пожалуйста, нет, отпусти…

Сергей тут же разжал руки, повернул ее к себе, крепко держа, словно боясь, что она сделает шаг назад и отдастся власти пропасти. Он обеспокоенно заглянул в ее лицо.

– Что случилось?

Вера корчилась от боли и уже не скрывала этого.

– Я не могу… – Она опустилась на корточки, он вслед за ней, крепко держа ее за руки, чтобы она не пошатнулась.

– Тебе плохо?

– Я… не могу больше. Мне с каждой минутой все хуже. Я не думала, что так будет, прости. Меня беспокоили боли, но не сильные, и не всегда. Анальгетики помогали. Почему-то именно на Тенерифе стало хуже, особенно после океана. А сегодня в горах какой-то ужас, я еле шла сюда, а обратно просто… не могу… Надо еще выпить таблетки, наверное.

– Пойдем, пойдем отсюда, давай в тенек, под деревья, – Сергей стал осторожно вести ее по хребту, жестко держа за предплечье, чтобы она не соскользнула вниз, если оступится. Вера почувствовала силу его хватки и вся сдалась его воле. Она уже более не была дерзкой и капризной девчонкой, она готова была сделать все, что он скажет. Он был мужчина. Он был врач. Она вдруг ясно осознала катастрофическую разницу между ним и собой и почему-то представилась самой себе несмышленым ребенком.

Они сели на широкий камень в тени лавровых деревьев. Вера выпила таблетки и закрыла глаза, чуть постанывая. Сергей не сводил с нее зорких глаз.

– Какой у тебя диагноз?

– Никакого. Терапевт сказала, что это неврология, невролог выписал успокоительные. Травки там всякие. Он решил, что это продолжение моей истории с синдромом раздраженного кишечника. Я поверила. Только на Тенерифе я, наоборот, расслабилась. Я стала меньше нервничать. И это странно. Почему стало хуже?

– Акклиматизация, – мрачно сказал Сергей. – Какие именно боли, где они? Опиши их.

– Болят ноги. В этих местах, – она погладила суставы: колени, щиколотки, правое бедро. – Ноют так… Не знаю, как это описать…

– Понятно, боль ноющая, значит? Не режущая, не колющая?

– Да, именно так!

– Вера, почему мне не сказала? Ведь я врач! Да даже если бы и не это, как можно было согласиться на изнурительный поход, зная о том, что у тебя такая проблема?

Сергей вскочил и отошел от нее. Он смотрел куда-то вниз, где за переплетенными ветками прятался резкий склон скалы, засаженный папоротником и лавровыми деревьями. Не было видно дна, не было видно конца скалы. Но это не означало, что его нет. Как много всего существовало в жизни, что мы не видели, потому что оно сокрыто от глаз, но это вовсе не означало, что этого не было, это означало лишь то, что мы слепы! Сергей одернул себя: к чему теперь эти лишние мысли? Зачем? Вера в беде. И он вместе с ней.

– Я не хотела пугать тебя, мы ведь встречаемся… сколько? Месяц, два? И я должна была сказать тебе, что я, возможно, чем-то больна… Ты хочешь детей, а я вся такая разваливаюсь на части!

– Боже мой! Какое неуважение! – вдруг взревел Сергей и бросил на нее свирепый взгляд.

Вера, оглушенная, затихла. Она не поняла его внезапного приступа ярости. Ей казалось, что признание полностью оправдывало ее и снимало с нее вину.

– Вот какого ты обо мне мнения! Думала, я настолько примитивный… мужлан какой-то, от которого нужно скрывать все свои проблемы! – Он смотрел на нее своими чуть восточными глазами, настолько широко раскрытыми, что они впервые показались ей огромными.

Сергей прожигал ее взглядом, и это был нехороший взгляд.

Вере машинально захотелось извиниться перед ним, но боль напомнила о себе, и вместо этого она рассердилась. Признавать себя во всем виноватой было не в ее дерзком нраве, и она не могла позволить ему внушить себе чувство вины, тем более теперь, когда ей плохо, а он будто нарочно уводит разговор в другое русло, делает себя главным персонажем их истории. Какой эгоизм! Неужели она настолько безразлична ему,