Костер на льду (повесть и рассказы) - Борис Порфирьев

Я хотел было сказать, что поскольку я считаю себя мобилизованным ГКО, то согласен начать работу с се­годняшнего дня. Но Осип Николаевич остановил меня рукой и продолжал говорить:

— Отдыхайте, отдыхайте, работа никуда не уйдет... А насчет карточек не беспокойтесь... Сейчас получите рабочую — восемьсот граммов хлеба... Зарплату начис­лим с сегодняшнего дня... А поселитесь в общежитии ИТР, займете комнату,— он снял телефонную трубку и вызвал коменданта:

— Слушай, тут надо устроить приехавшего товари­ща...— Он взглянул на меня своими миндалинами:— Как ваша фамилия?

Я с удивлением посмотрел на документы в его ру­ках, но сдержался и назвал свое имя.

— Так вот, надо устроить товарища... Снежкова... Да, да, отдай ему эту комнату. Ничего, пожарник уедет... Закрепи ее за... Снежковым. Вот так.

Он вызвал звонком секретаршу, которая уже успела завить ресницы, и приказал выдать мне карточки и ка­кие-то талоны. Она порылась в ящике письменного сто­ла и через полминуты превратила меня в богача. Мало сказать, что я сжимал в руке рабочую карточку! Я был обладателем талонов на пять килограммов хлеба, на килограмм сахара и на килограмм жиров!.. Удивляясь тому равнодушию, с каким она распоряжалась этими сокровищами, я торопливо расписался. А вскоре я уже шагал в общежитие, до подбородка нагруженный продуктами. Райпожнадзор сидел на вчерашнем месте. Если бы я не видел своими глазами нацеленного в по­толок кадыка и не слышал храпа, я бы подумал, что он провел за едой всю ночь. Он с прежней невозмути­мостью отправлял себе в рот розовые ломтики сала, и было удивительно, что шматок, лежавший перед ним, не только не убыл, но стал еще больше.

Пожарник скользнул по мне равнодушным взглядом и продолжал есть.

Я выложил на стол буханку черного хлеба, буханку белого, осторожно опустил фуражку, полную сахарного песка, поставил две бутылки хлопкового масла и выгру­зил из карманов груду гречневой крупы. Я думал, что ошарашу пожарника, но он лишь покосился на мое богатство и снова вперился невидящим взглядом в пото­лок.

Он жевал равнодушно и беспрерывно, как лошадь жует сено, когда у нее на глаза надета торба! Я позвал уборщицу и попросил ее сварить полный чугун каши. Я демонстративно отодвинул пожарницкий шматок сала на край стола, хотя он мне и не мешал. Я живописно разложил на столешнице широкие ломти белого и чер­ного хлеба. Я установил в центре глиняную плошку с сахарным песком. Я поставил три глубокие тарелки. А он все жевал!..

А в это время, притулившись к косяку, плакала уборщица; плакала беззвучно, прикладывая к глазам фартук. Зайдя за ложками и увидев ее в этой позе, я растерялся. Я ломал всю эту комедию ради пожарника, а получилось так, что я пускал пыль в глаза жен­щине за вчерашнее блюдечко картошки...

Грубо выругав себя, я взял за руки ее мальчика и усадил к столу. Уборщица молча поставила чугун быстро сварившейся каши, разложила ее по тарелкам, налила масла. Я потянулся было к бутылке, чтобы до­бавить масла и ей, и мальчику, и себе, но не решился. Я понял, что щедрость бывает хороша лишь тогда, когда на нее не обращают внимания.

А пожарник все жевал. Он, по-моему, проявил инте­рес только к нашему сахарному песку. Когда мы макали намоченные в чае куски белого хлеба в плошку, он за­мер с открытым ртом, следя за движением наших рук. Потом завернул сало в тряпочку, собрал со стола хлеб­ные крошки, бросил их в рот и, туго перепоясав зеле­ную телогрейку, ушел по своим делам.

Глава десятая

Мое поколение —это зубы сожми и работай.Мое поколение —это пулю прими и рухни.Если соли не хватит —хлеб намочи потом.Если марли не хватит —портянкой замотай тухлой.(Павел Коган).

Последние тренировки в Раменке мне представля­лись сейчас детской игрой. С теперешней работой разве что могла сравниться лишь заготовка дров для госпи­таля. До дому я добирался только в сумерки и валился на койку, не снимая сапог. Уборщица робко загляды­вала в комнату и спрашивала, можно ли собирать на стол. Я через силу улыбался, произносил виновато:

— А у тебя не остынет, Настя? Если нет, то подож­ди немного.

Она осторожно прикрывала дверь.

Однажды, когда у меня не только ломило ногу, но и ныли мышцы, потому что я весь день помогал девуш­кам таскать рельсы и заколачивать костыли, я уснул, не раздевшись. Ночью я почувствовал, что кто-то стя­гивает с меня сапоги. Я открыл глаза и увидел Настю. Мне стало стыдно. «Распустился, как маменькин сы­нок,— обругал я себя и поклялся:— С этого дня, На­стенька, ты не увидишь меня на постели в таком виде». И как ни было трудно, я держал данное себе обещание. Да, в конце концов, не каждый же раз я так утомлял­ся. Бывали дни, когда я почти не уставал, и если бы не раненая нога, был бы совсем бодр.

Однако нога не давала мне покоя. Я боялся даже прикинуть, чтобы не сразить себя, сколько километров мне приходилось проходить от бригады к бригаде. Я возненавидел шпалы, мешающие идти в ритме, и скри­пящую гальку, которая лишала ногу крепкой опоры. Но еще больше меня огорчало отсутствие пикетных столбиков, потому что все погрешности приходилось за­писывать на глазок. Попробуй растолкуй потом девуш­кам, где, на каком километре нужно произвести ремонт.

Строя автомобильную дорогу под Ленинградом, мы и то оставляли ориентиры.

Склоняясь над рельсом, я проклинал строителей, забывших о пикетных столбиках, и часто в раздраже­нии присаживался на насыпь. «Ну, как я опять буду давать задание девушкам? Опять придется говорить: исправьте против такого-то куста! Разве это работа?!» Я со злостью смотрел вокруг. Природе не было ника­кого дела до моей усталости. Черемуха буйно цвела. Деревья, чудом оставшиеся на голой равнине подле моста, источали аромат. Кружились два желтеньких мотылька. На мутной поверхности речки покоились зе­леные листочки ряски. Я сидел и, швыряя гальку в во­ду, наблюдал за наплывающими друг на друга кругами. Вдоль полотна тянулась телеграфная линия. Столбы ее еще не успели посереть. На каждом столбе, как вывес­ка, чернела грубо написанная цифра. Неожиданная мысль пришла в голову: «Вот что заменит мне пикеты! Не все ли равно, что расстояние между телеграфными столбами пятьдесят метров, а между пикетными — сто? Был бы ориентир!» Я торопливо пошел назад. Да, все оказалось очень просто. Надо только записывать номер столба и указывать погрешность!

Наутро, давая задание, я уже говорил девушкам:

— Против 253 столба проверить путь: там пере­кос влево. Левую нитку поднимите и выверьте по уров­ню. У 261 столба устраните толчок. Проверьте и укре­пите стыки.

Это открытие облегчало работу, но, конечно, не из­бавляло меня от ходьбы. В конце концов, я должен был вырезать трость. Опираясь на нее, я ковылял по шпа­лам, склоняясь над рельсами через десяток метров и прикладывая к ним уровень. Когда нога начинала пы­лать, как в огне, я садился на насыпь и думал со стра­хом: «Не успею проверить сегодня... Какое задание я дам утром бригаде?»

Я снова подымался, стараясь не обращать внимания на ногу, и принимался за работу. Когда было невмоготу, я вспоминал слова комиссара: «Если не будет торфа — не будет танков», и говорил себе, что нельзя, чтобы торф не вывезли по моей вине. Случалось, что мне приходилось кончать обход ночью, в полной темноте.

Какой чудесной и легкой казалась мне сейчас жизнь в госпитале! Но я знал, что здесь я был нужнее, чем там, и приказывал себе не распускаться.

Как-то, это было уже недели через две после моего приезда, я окончательно выбился из сил, и, отчаявшись, уселся у моста напротив полюбившихся мне черемух. Цвет их опал, но я подумал об этом равнодушно. Так же равнодушно я посмотрел на султан дыма, возникший за ними на фоне голубого неба. Отстукивая колесами, подошел паровоз. Я скользнул по нему взглядом и от­вернулся. Машинист с коричневым задубевшим лицом окликнул меня и предложил закурить, но я молча по­качал головой.

Он сел рядом со мной, крякая по-стариковски, до­стал кисет; скручивая цигарку, ворчал беззлобно:

— Охо-хо... И чего это все путейцы ходят и ходят... Ноги себе сбивают... А проехали бы на паровозе — и узнали бы, как тебя болтает туда-сюда...

У меня не было никакого желания разговаривать.

Он покосился на меня; долго курил молча, глядя прищуренными от солнца глазами в небо. Потом спросил:

— Новенький?

Я неохотно кивнул в ответ.

— Институт, небось, окончил?

Я опять расщедрился лишь на кивок.

Старик усмехнулся.

Мне стало обидно, но я промолчал.