Костер на льду (повесть и рассказы) - Борис Порфирьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А правда, девки. Он ведь у нас хромой, и то идет.
Я горько усмехнулся. Так, так; вот меня уже называют хромым. Эх, Саша, Саша, а ты еще мечтаешь о спорте. Какой уж тут к черту спорт! Забудь о нем...
— Ну, пошли, девчата! Время уходит.
— Идем, девки! Чего торговаться-то? Без нас не подымут, а торф на танковом заводе во как ждут.
— И то правда. Для фронта работаем.
— Сейчас — вся страна... А как иначе?
Девушки слезали с верхних нар, снимали с веревки одежду...
Я вышел на улицу. Густые облака низко нависли над землей. Воздух был напоен запахом прелой древесины и снега. На станции слышался перестук вагонных колес. Где-то журчал ручей. Лаяла собака. За моей спиной открылась дверь, снова пахнуло спертым, кислым воздухом. Неуклюжие фигуры выходили в темноту; девушки охали, потягивались, кутались в платки.
Подъезжая к месту, которое покинули полтора часа назад, мы увидели свет. Огни факелов мелькали, как светлячки. Смутные тени суетились около вагонов. Директор в расстегнутом кожаном реглане стоял на груде торфа, как монумент — широкие плечи, короткая шея, руки за спиной.
— Выспался, Снежков?— закричал он на меня. — К шапочному разбору приехал? Ты думаешь работать или нет? Своей шкурой ответишь мне, раз твою так! На фронт тебя надо! Нашел теплое местечко!
Обида вскипала в моей груди, но я не возражал. Как ни груб Хохлов, он был прав: торф ждала ГРЭС, каждый запоздавший состав грозил остановкой завода...
Не спускаясь вниз, Хохлов приказал:
— Вези своих девок обратно! Без вас все сделали! Механиков и слесарей подняли! За тебя работают! Заставлю тебя завтра за них работать, щенок! Убирайся с моих глаз!
Свет горящих масляных тряпок, поднятых на проволоке, освещал его красное лицо беспокойными, лихорадочно вздрагивающими бликами; тень от носа колебалась на щеке, темные глазницы казались ввалившимися.
Я много слышал о грубости Хохлова, но сейчас эта вспышка мне казалась оправданной: от нашей работы, как и от работы солдата, зависел день победы над врагом.
С этой мыслью я и уснул, возвратившись домой. Разбитый усталостью, я спал без сновидений. А утром в набитом людьми кабинете Хохлова слушал с опущенной головой обидные слова:
— Вчера по твоей вине пять танков не вышло, раз твою так! Расстрелять тебя надо! Будь это на фронте, с тобой и разговаривать бы не стали! Тряпка! Распустил нюни! Девок пожалел! Нашел жалость! Барак ему не нравится! Самого в барак переселю!
Я не выдержал:
— Пров Степанович, они же, в конце концов, не скоты.
— Я тебе покажу — не скоты! Тебе гостиницу люкс подавай? А наши бойцы сейчас в окопах спят, сопляк!
Когда я выходил из кабинета, меня доконали брошенные в спину слова:
— Ишь, тростку взял. Показывает, что и он фронтовик. Думает, меньше спросится.
Едва выйдя за дверь, я со злостью выбросил палку. Хватит! Недоставало того, чтобы с меня спрашивали меньше.
Я доехал на попутной дрезине до своего участка и молча принялся таскать с девушками рельсы. Ноги разъезжались в грязи, промокли сапоги; хотелось есть. Я вспомнил, что не успел позавтракать, так как был поднят с постели телефонным звонком и ничего не взял с собой.
Когда девушки сели полдничать, я ушел в кусты ивняка и улегся на землю. Настроение было скверным.
Синие облака двигались надо мной, дул ветер. Тревожно шелестели листья ивы, становясь под его порывами серебристыми.
Глава одиннадцатая
О русские веси и грады,Прошел я немало путей,И высшей не знаю награды,Чем доброе слово людей.(Евгений Винокуров).
Все эти дни работалось плохо, хотя солнце согнало снег и подсушило землю. И только в разговорах с Мишкой я отводил душу. Я выстрогал ему кораблик, а в воскресенье мы соорудили удочку и пошли на рыбалку.
По овражкам, у реки, цвели ивы, и желтые цветы их сидели на веточках, как шмели. Над осокой вздрагивали стеклянно-прозрачные стрекозы.
Мишка нес на ладошке красненькую божью коровку, приговаривая:
— ...Полетай на небо, там твои детки кушают котлетки.
Я раздвигал густые заросли, срывал лаковые листочки, растирал их в пальцах, вдыхал терпкий запах. Ветер развевал волосы, забирался за расстегнутый ворот кителя.
Мы искали место, на котором, по словам Мишки, здорово клевала рыба. Малыш то обгонял меня, то отставал.
— Скоро, дядя Саша. Близко уже. Вон дойдем до того дерева, там и будет. Там песок. А рыба — так сама и лезет на удочку... Ой, дядя Саша, какой маленький лягуш! Смотрите... Ой, дядя Саша, поймайте мне бабочку!..
Продравшись сквозь кусты шиповника, мы вышли на Мишкину поляну. Однако она была занята. Представшая моему взору картина поразила меня. Само время выветрило из памяти понятие о пикнике. А здесь, перед нашими глазами, был самый настоящий пикник. Вокруг клетчатой скатерти, уставленной бутылками и закусками, лежали люди. Один из них, тяжелый, неповоротливый, с толстой короткой шеей, неловко приподнялся на локте, и я узнал Хохлова.
— А, молодой специалист,— сказал он без удивления.— Иди к нашему шалашу. Долотов, налей ему водки. Иди, иди. Снежков, не бойся.
Мишка испуганно схватился за мою руку.
Начальник ЖКО, который вселял меня в общежитие, встал на четвереньки и подвинул синюю бутылку. Еще один мужчина спал в стороне, отвалившись от скатерти на траву; он, очевидно, был пьян. А рядом с Хохловым лежала длинноногая девушка в шелковых чулках. Она медленно, изогнувшись тонким станом, поднялась и, не натянув юбку на красивые колени, выдернула из тлеющего костра сучок и прикурила. Сквозь дымок посмотрела на меня прищуренными глазами. Вот когда я поверил слухам. Эту девушку спас от какой-то беды Хохлов на своей прежней работе и вывез с собой на Быстрянстрой. Здесь она числилась экономистом, но не работала.
— Садись,— приказал мне Хохлов.— Пей.
— Спасибо. Я не пью,— отказался я.
— Пей! Научишься водку пить, тогда и будешь работником. Правильно я говорю, Тамара?
Девушка не ответила. Выпустив длинную струю дыма, усмехнулась.
— Пей! Сади мальчонку. Твой, что ли?
— Нет. Это сын уборщицы из общежития.
— Молодая? Красивая?
Долотов пьяно рассмеялся:
— Да нет, что вы, Пров Степанович. Это Настин сын.
Девушка смотрела на меня, усмехаясь.
Хохлов хозяйским движением отобрал у Долотова бутылку, сам наполнил стаканы. Я видел, что он сильно пьян, но рука его была уверенна и взгляд точен.
— Пей, Снежков! Знаешь, как наши отцы нанимали работников? Ставили на стол четверть водки... Пьет — хороший работник, не пьет — к такой матери. И ты, сосунок, учись. Научишься — работником будешь... Ну, директора хочешь обидеть? Смотри на других,— он кивнул на подобострастно улыбнувшегося Долотова. — Они не обижают. Они знают, что Хохлов им отец. Понял? Не бойся, я тебя научу жить. Пей!
Я потянулся к кетовой икре.
— Правильно,— сказал Хохлов.— К хорошей водке нужна хорошая закуска. Подожди, сейчас нам стерлядки привезут. Уху будем есть. Любишь стерлядь? Царь-рыба. Правильно, Тамара?
Я густо намазал икрой большой ломоть хлеба. Хохлов ждал. Все чокнулись. Я отпил глоток и протянул бутерброд Мишке.
— Не пьешь? Меня обижаешь?— Хохлов зло швырнул стакан с водкой в костер и хотел вскочить. Но Тамара резко наклонилась к нему, обвила его шею длинными руками.
— Пров Степанович! Я хочу рыбачить! Снежков, научите меня.
Багровое лицо Хохлова расплылось в улыбке.
— Ладно,— согласился он,— подождем до стерлядки.
Он откинулся на сверкающий фланелевой подкладкой реглан, глядя, как мы идем к песчаной косе. Мишка, сведя глаза к переносице, слизывал с ломтя икру.
— Дядя Саша,— шептал он, дергая меня за руку,— А это что такое? Я никогда не едал.
— Икра, Мишка. Есть такая большая рыба — кета.
Упершись каблуками плетеных босоножек в сырой песок, Тамара остановилась и раскрутила леску.
— Мишка, доставай червей,— сказал я.
Не спуская взгляда с икры, Мишка полез в карман, и вдруг лицо его вытянулось и стало удивленным.
— Дядя Саша,— сказал он испуганно.— Вот мама письмо вам велела передать, а я забыл.
Он протянул измятый конверт. Узнав Ладин почерк, я спрятал письмо в нагрудный карман. Я не хотел, чтобы это письмо видела Тамара.
А она, вытянув маленькую рыбку, хлопала в ладоши и прыгала. Это была уже не та девушка, которая курила у костра, подтянув колени к груди, и глядела на меня с усмешкой. Сейчас она походила на школьницу. Возникшая было неприязнь к ней у меня исчезла совсем, когда она, услышав Мишкин шепот: «Дядя Саша, я еще хочу этого»,— рассмеялась и принесла икру, шпроты, хлеб и сказала: