Шесть ночей на Акрополе - Йоргос Сеферис

Тогда же Сеферис пытается писать, как он сам тогда считал, «роман»: «На этой неделе я пытался продолжать „Акрополь“. Можно сказать, что я доволен. Впрочем, думаю, единственное, что я могу сделать теперь, это писать стихи».(26 января 1928).

В августе 1929 года Министерство поручает Сеферису сопровождать Э. Эррио, писателя и политика, мэра Лиона, бывшего премьер-министра Франции, в поездке по Греции. Эта поездка, безусловно, оказала благотворное воздействие на Сефериса. «Как ни странно, поездка с Эррио отучила меня от афинских привычек… Я всегда говорил, что Афины — худшее место во всей Греции. Чтобы вернуться к жизни, нужно путешествовать по провинции».[184]

Возвратившаяся из Лондона сестра Сефериса Иоанна находит его в состоянии вдохновения: он пишет цикл «Слово любви», посвященный Жаклин.

В 1931 году выйдет первый сборник стихотворений Сефериса (издан в 200 экземпляров за счет автора). Вскоре после этого Сеферис снова покинет Афины, чтобы стать вице-консулом в Лондоне.

Этот сборник — «Поворот». На нем впервые появится новое имя поэта, которое станет именем, соответствующим его «долгу», и останется с ним и после жизни. И еще на этом сборнике впервые появится его ныне уже всемирно известный знак — горгона греческого фольклора, сказочная женщина, олицетворяющая морскую стихию.

Об «Акрополе» он забывает. Только в начале 1954 года Сеферис вдруг снова обращается к давно оставленной рукописи и более полугода испытывает вдохновение от работы над ней.

Вот резюме, составленное после работы над этим новым «Акрополем» (машинописный вриант):

«В январе (1954 года), приводя в порядок мои старые бумаги, я нашел папку с рукописями 1926–1928 годов. Это были фрагменты довольно продвинутой повести, „романа“, как называл я это тогда. Они навели меня на весьма дерзкую мысль собрать их и соединить таким образом, чтобы их можно было читать. Так я увлекся настоящей работой, публиковать которую не намерен. Работая, я пытался как можно тщательнее следовать бумагам, воздерживаясь от мыслей и чувств, возникших у меня под воздействием тех или иных лиц или обстоятельств после 30-х годов. Время действия — 1925–1927 годы, фазы луны — 1928 года. С целью достижения единообразия мной сделаны языковые исправления.

Излишне подчеркивать, что все персонажи — создания воображения». (15 августа.)

А вот заметки Сефериса на варианте, написанном от руки:

«Начато летом 1926 года (ночью 26 мая), продолжено и оставлено — около 1930 года.

Второй вариант: Бейрут, 9 января — 15 августа 1954 года.

Основа — 1925–1926 годы с выходом на 1927 год. Есть также детали более поздние, но не позднее 1930 года. Даты, дни недели и фазы луны — 1928 года. Страстная Неделя помещена произвольно (?). Характеры остаются в 1925–1928 годах.

Таково это произведение. При желании его можно уничтожить или (если бы было материальное время) легко сделать пятитомным. (Бейрут, 15 августа 1954 года)».

«Вот уже десять дней оргазм писания — я весь в мечтаниях и видениях, ни до чего мне нет дела, не могу думать о заработке. Я думал, что так я уйду от подневольного труда, — не принимая решения, но неосознанно, поглощенный настоящей жизнью». (Вторник, 19 января 1954 года.)

«О, если бы только могли представить, что я переживаю, когда пишу „Акрополь“!

Driving power — tremendous.

Боже мой, писать — прекрасно, но ведь невозможно пережить это вновь в повседневной жизни!» (Суббота, 23 или 30 января 1954 года.)

За это время, прошедшее после «первого возвращения» в Афины, Сеферис познакомится с Флорентийским Изгнанником. «Помню лето 35-го года, когда я провел месяц на Пелионе, — пишет Сеферис итальянскому неоэллинисту Ф. М. Понтани. — Я впервые прочел полностью „Комедию“ и с гордостью почувствовал, что этот поэт давал свое одобрение выражаться так, чтобы каждое слово функционировало без прикрас».[185]

Изорванные клочки множества книг от Гомера и до современников обретают связь на основе «Божественной Комедии». История возвращения Морехода-Изгнанника в Афины, история его любви к женщине с двумя именами, перевоплотившейся в другую женщину, обретают свои Ад, Чистилище и Рай.

И тут в мой разум грянул блеск с высот,Неся свершенье всех его усилий.

«Я увидел человека, воскресавшего из лона мраморов».

История этого воскресения (обретения веры в другого человека) становится своего рода параллельным чтением к «Божественной Комедии».

Другое «параллельное чтение» — это «Одиссея», поэма Гомера, земляка Сефериса, стихи которого — тоже «стихи беженца», который «не ломает себе голову, чтобы напоминать Афины».

Вся «фантасмагория» разворачивается на фоне комментария к «Одиссее», который и есть творчество Стратиса. Данный в «Первой ночи» в качестве отправной точки стих На острове волнообъятом, / Пупе широкого моря… (I, 50) в «Шестой ночи» реализуется в остров (гомеровской Калипсо? Фольклорной нераиды?), на который Стратис удалился из Афин со своей возлюбленной, уже без «болезни Афин» и «болезни Афинами», без ночи и темноты, погружающей образы в глубину искажений. На этом острове, где тело его возлюбленной сияет в море и на солнце, Стратис продолжает комментировать «Одиссею». Здесь-то и был схвачен, наконец, вещий морской старец Протей, который изрекает истину, если его удержать, если не поддаться обману множества его превращений: «Наши руки крепко держали его: крепко держали эту перемену в полдень».

В известном смысле Стратис — проекция Одиссея, потому как основная тема творчества Сефериса — тема постоянного пребывания на чужбине и возвращения на родину.[186]

В «фантасмагории-идеологии» Сефериса наиболее фантасмагорическо-идеологический — сам Акрополь. Эта устоявшаяся в течение многих веков энергия, которая особо активизируется в ночи полнолуния. Оставаясь как бы памятником, Акрополь становится самой атмосферой жизни, особенной жизненной средой.

«В Греции нет Древней Греции», — констатирует великую истину Сеферис в беседе с неоэллинистом Э. Килли и далее поясняет: «…Греция — это постоянно развивающееся явление. По-английски выражение „Древняя Греция“ содержит понятие „законченного“ (finished), тогда как для нас Греция продолжает жить, хорошо это или плохо. Она пребывает в жизни и еще не выдохлась. Это факт».[187]

Акрополь пребывает в жизни. Он живет при взгляде с Ликабетта. Он живет… Он живет внутри. Он словно некая живительная среда сообщает действие всему, что попадает в него. Он — великое «место действия, лик драмы».

Особенно оживает Акрополь в ночи полнолуния, когда «оживает» мрамор. Словно некие духи, некие реальносказочные существа во вне-античные времена проходят через Акрополь самые разные персонажи и при этом проходят так, что рассказ об античном Акрополе с цитатами из Плутарха кажется странным, хотя «дети его слушают». Изящный храмик Афины-Ники и ступени Пропилей полны жизни, когда по ним спускается Саломея. Это совсем не те ступени, по которым поднимаются немецкие туристы, чтобы испытать колонну Пропилей и разразиться торжествующим «Ja!».

Народное предание гласит, что когда лорд Элгин вырвал из портика Эрехтейона одну из Кариатид, прочие ее сестры подняли горестный плач. Такими вот живыми Кариатидами стали современные афинские женщины. Это Саломея-Бильо, в память о которой к ногам Кариатид падают в лунном свете красные гвоздики. Это существующая словно в колебании между неосязаемым и осязаемым Лала, с легчайшим, словно в дымке телом, но с тяжестью в груди, которую поднимают женщины-колонны. Это беженка из Малой Азии, родины Стратиса, с грудью-фасадом и раной от мальтийского ножа, оказавшаяся в борделе, на кровати с точеными колоннами, словно Кариатида в портике Эрехтейона, потому как бордель — тоже своего рода Акрополь, «Акрополь грешников», в котором лунный свет «арестован», замененный тусклой электрической лампочкой.

Оживает (вернее, продолжает жить) не только Акрополь. Оживает Керамик, где рядом с античными памятниками с одной стороны и воспоминанием об академических стихах Димитриоса Папарригопулоса на фоне полуразрушенного здания с другой, звучит совершенно грубо-народный язык и пребывает рядом, затаившее в себе множество страсти тело Саломеи.

Но Акрополь, как и Афины вообще, оживает, то есть имеет смысл только тогда, когда его оживляют живые люди. Иначе он бессмысленный, как эффектная этикетка мыла. Есть совершенно иная Греция — чужая, отстоявшаяся веками, с «несносными классическими колоннами», Греция нерушимая, как колонна, которую не удалось повалить немецким туристам к их особому удовлетворению. Этой чуждой, этикеточной Греции сопричастны явившиеся ко вратам Акрополя две особи — мужская и женская, сопричастны блондины, снующие у Тесейона. Античность (и Акрополь в частности) может быть даже преисподней. Потому-то «гид по Акрополю на всех языках» предлагает античный обол да еще с изображением итифаллического сатира — из составленных самим Сеферисом реминисценций Данте мы узнаем, что это обол Харона.