Гранит не плавится - Варткес Тевекелян

Я взял её руки в свои.

— Ты не должна сердиться на меня, Шурочка! Я ведь не волен в своей судьбе… Подожди немного, — приеду на место, устроюсь и напишу тебе!

— Я-то подожду… А вот подождёшь ли ты — не знаю…

Прозвучал третий звонок, и я поспешил к своему вагону.

Поезд набирал скорость, а на платформе, под качающимся на высоком столбе фонарём, ещё долго стояла девушка в военной форме…

К вечеру подул из степи свежий ветерок и дышать в вагоне стало легче. Позвякивали жестяные чайники и кружки, переговаривались пассажиры. Обросший рыжей щетиной старик с повязанной щекой ходил по вагону и предлагал по сходной цене самогон: «Чистый, как слезинка». У какой-то бабки украли из корзины гуся, и она обливалась слезами, как по погибшему родному сыну. На лавке подо мной дородная, краснощёкая женщина средних лет, в платке, жаловалась соседке:

— Мужик-то мой вернулся, да что толку? Целые дни шатается по селу, агитирует народ за коммуну. Где уж тут хозяйство налаживать и о будущем думать! Он всё добро, что я за войну накопила, пустил по ветру. «Мы, говорит, с товарищем Будённым не за то воевали, чтобы терпеть новых мироедов». Вроде тронутый стал!.. Вот и приходится мне мотаться. Детишек-то кормить надо, одеть, обуть надо? Да и самой — не голой же ходить.

Четверо мужчин поставили чемодан между лавок в проходе и начали играть в очко. Они то и дело прикладывались к бутылке с самогоном, громко матерились, отчаянно дымили самосадом…

Всё это было так противно, что я повернулся лицом к стене и стал думать о своём.

«Как же так? — думал я. — Разве могут нравиться одновременно две девушки?» Из романов — я их прочёл множество — явствовало точно и определённо: для влюблённого героя переставали существовать все другие девушки. А мне нравились и Маро и Шурочка. Маро, без сомнения, была красивее, образованнее. Но с Шурочкой мне было легче, проще. Мы с нею лучше понимали друг друга, во многом наши взгляды и интересы совпадали.

Впервые в душу вкралось сомнение: была ли любовь к Маро настоящей или это только увлечение? Я обвинял себя во множестве грехов: нет во мне постоянства, не развито чувство благородства, я дрянной, распущенный человек!..

Медленно покачивался вагон, стучали колёса. Под этот монотонный стук я задремал. Проснулся от прикосновения чьей-то руки. Уже была ночь. Сотрудники транспортного Чека, светя фонарями «летучая мышь», ходили по вагонам, проверяли документы.

Прочитав мой мандат, чекист в кожаной куртке предложил мне перейти в служебное купе. Я не заставил упрашивать себя.

В Ростов прибыли на рассвете. Попрощался с товарищами, и когда поезд замедлил ход у нашего посёлка, сбросил шинель, вещевой мешок, и спрыгнул.

Следовало пойти к водокачке — умыться, привести себя хоть немного в порядок. Но хотелось скорее узнать, что с мамой. И я, закинув за спину вещевой мешок, прямиком зашагал к нашему домику. В этот ранний час улицы посёлка были пустынными, и я никого не встретил.

Каждый камень, каждый кустик напоминал о детстве. По этой улице ходил я в школу, здесь подрался с ребятами. На этой площадке отец играл в городки… Уже совсем рассвело. На самом краю посёлка показался наш домик. Но почему все окна заколочены? С сильно бьющимся сердцем побежал я к дому.

Не знаю зачем, раза три я обошёл вокруг дома. Потом сорвал доски и полез в окно столовой. Полное запустение — пыль и паутина по углам. В спальне на полу пустой флакон из-под маминых духов. Я нагнулся, поднял и долго смотрел на него, как будто он мог рассказать, что же здесь произошло.

Где мама, где моя мама? Я бросил флакон. Я задыхался. Вышел на воздух, сел на пороге, закурил. В голове не было никаких мыслей. Я, конечно, понимал, что случилось что-то страшное, непоправимое, и всё-таки не хотел этому верить. «Ушла к родным, уехала?..» Но куда, куда она могла уехать?

Нужно было немедля расспросить кого-нибудь. Я поднялся, взял камень и неизвестно зачем снова заколотил досками окно. Потом пошёл в школу, — там-то наверняка должны знать, что случилось с учительницей Силиной.

В школе был только сторож Егорыч. Он ещё больше состарился, почти оглох и не узнал меня.

— Это я, Егорыч, Ваня Силин, учительницы Виргинии Михайловны сын. Неужели не узнаёшь меня? — кричал я ему в ухо. Но старик только моргал водянистыми глазами и качал головой.

— Много вас прошло здесь, а я один, разве всех упомнишь?

— Учительница Виргиния Михайловна, красивая такая, вспомни, прошу тебя, Егорыч! Скажи, что с ней?

— Учительница, говоришь?.. — Он поднял голову, долго думал и опять покачал головой. — Нет, не помню…

Я не знал, что же мне теперь делать, но старик неожиданно пришёл на помощь.

— Посиди здесь, — сказал он. — Скоро директор придёт, у него и спросишь!..

Как это я раньше не додумался! Ведь директор живёт совсем рядом. Схватив вещевой мешок и шинель, я поспешил к нему. Дверь открыла жена директора, Елена Никитична, полная, немного эксцентричная особа.

— Вам кого? — спросила она, преграждая мне дорогу в дом. Моя внешность, по-видимому, не внушала ей доверия.

— Елена Никитична! Неужели вы не узнаёте меня? Силин, Ваня.

— Ах, боже мой!.. Ты так вырос, возмужал, что даже твоя покойница мать не узнала бы! Заходи, заходи!..

Покойница мать… Я молчал, опустив голову, сразу потеряв всякий интерес к тому, что окружало меня. Я не плакал, нет, но внутри словно что-то оборвалось.

Антон Алексеевич долго и ласково говорил какие-то утешительные слова, но я не понимал, что он говорит, и не хотел слушать его.

— Когда это случилось? — перебил я его.

— Давно… Вскоре после твоего отъезда она заболела и дней через пять скончалась… Какие-то родственники хотели похоронить её на городском кладбище, говорили, что у них там чуть ли не фамильный склеп имеется, но рабочие из мастерских запротестовали. Твоя мать покоится на нашем кладбище. Вещи увезли родственники, а дом пустует до сих пор. Мы все надеялись, что ты рано или поздно приедешь…

— Могилу найду?

— Конечно! Там сторож, он покажет…

Я поднялся. Антон Алексеевич попытался удержать меня:

— Куда ты в такую рань? Отдохни с дороги, потом пойдёшь.

Поблагодарив его, я побрёл на кладбище. Разбудил сторожа. Он спросонок не сразу вспомнил.

— Виргиния Михайловна Силина… Силина… Говоришь, учителка была?

— Да, учительница местной школы! Жена паровозного машиниста Егора Васильевича Силина.

— Так бы и сказал! Пошли, покажу…

Сторож привёл меня к запущенной могиле с почерневшим от времени деревянным крестом.

— Вот здесь! Можешь не сумлеваться, надпись тоже имеется…

Буквы на могильном камне кое-где стёрлись, но всё же можно было разобрать написанные чьей-то заботливой рукой слова: «Здесь покоится скончавшаяся с горя учительница Виргиния Михайловна Силина». Скончавшаяся с горя…

Я долго сидел у маминой могилы… Никаких мыслей, никаких ощущений… Поднялся, когда солнце стало сильно припекать.

В посёлке мне нечего было делать. Хотелось заглянуть в мастерские и отыскать старых знакомых.

В мастерские меня не пустили, добиваться же пропуска не было охоты. Вахтёр сказал мне, что моего учителя, секретаря партийной ячейки Чумака, перевели на работу в ревком. Так и не повидав никого, пошёл на станцию выправлять литер у военного коменданта…

Путь мой лежал через Тифлис. Приехал я туда рано утром. Оставив вещи в помещении транспортной Чека, пошёл побродить по городу. Мой поезд отправлялся поздно вечером.

Странное впечатление произвёл на меня Тифлис!.. Если бы не красные флаги на крышах правительственных зданий, не агитационные лозунги, наклеенные кое-где на заборах, можно было бы подумать, что ни война, ни революция не коснулись этого старинного города. На каждом шагу мануфактурные и галантерейные магазины, полные товаров; в витринах продовольственных магазинов мясо, дичь, масло, сало, окорока, даже халва, настоящая халва, которую в детстве покупала мне по праздникам мама!.. Рестораны и харчевни, из которых, несмотря на ранний час, доносилась тягучая восточная музыка, работали с полной нагрузкой. Крики уличных торговцев зеленью, фруктами и мацони дополняли картину благоденствия и изобилия…

Я шагал по красивым, утопающим в зелени улицам, смотрел на пухлые, поджаристые чуреки и глотал слюну. У меня не было ни копейки, и купить я ничего не мог. Продукты, выданные на дорогу, кончились, — второй день я ходил голодный.

Незаметно очутился на обширной площади, окружённой со всех сторон многоэтажными домами. Здесь скрещивалось несколько улиц. Одна из них вела в гору, другая, узкая, вниз, к магометанской мечети, а чуть правее начинался мощённый плитками широкий проспект.

Чтобы убить время, я шёл медленно, подолгу простаивал у витрин. Мимо меня прошла молодая женщина в лёгкой изящной накидке. Она показалась мне чем-то знакомой, хотя лица её разглядеть я не успел. Посмотрел вслед — и сердце замерло. Неужели она? Да, это Белла!.. Я узнал её по походке, по манере держаться надменно и независимо.