Скрещение судеб - Мария Белкина

Пустая комната. Обшарпанные стены, вдоль стен стулья, скамьи. В глубине дверь, фанерное окошечко. К этому окошечку и будут подходить по очереди и, предъявив паспорт, отдавать заранее приготовленное заявление с просьбой принять деньги для подследственного имярек, находящегося во внутренней тюрьме на Лубянке, для того чтобы он или она, подследственный или подследственная, могли бы в тюремном ларьке купить табак или продукты. Других передач не полагалось. Отдавшие заявления усаживаются на скамьях, на стульях. Платки и шали размотаны, в помещении тепло, и теперь можно разглядеть, кто мужчина, кто женщина, кто стар, кто молод, но никого это не интересует. Все сидят молча, погруженные в свое горе, в напряженном ожидании и вздрагивают, когда дежурный, наведя справки, выкликает по фамилии. Никто не знает заранее, какой ответ его ждет и не будет ли короткого, отрывистого гавканья: «Не числится!» — и на отчаянные вопросы, мольбы второе гавканье: «Не числится!» и «Освободите помещение!» — и выкликнут фамилию следующего. Многие не выдерживают, падают в обморок, начинают рыдать, и те из очереди, кто поопытнее, кто заматерел в этих делах, утешают, разъясняют, что это еще не означает конца, еще не все потеряно. Мог выбыть в другую тюрьму или уже осужден и получил срок, и что теперь надо выйти на Кузнецкий мост и там, в приемной НКВД, узнать у дежурного. Но и там тоже ответ будет лаконичный: десять лет отдаленных лагерей без права переписки, или восемь лет, или пять исправительно-трудовых лагерей… И на все отчаянные — за что, почему, куда — ответа не последует…

Есть и еще один ночной маршрут у Марины Ивановны: по Лесной улице к Новослободской, к Бутырской тюрьме[30], где содержится Сергей Яковлевич. Там у глухой каменной стены выстаивают долгие ночные часы, прижимаясь друг к другу, греясь друг о друга, такие же измученные, измотанные люди, ожидая, когда отворится в тюремных воротах калитка и пропустит их. И так же, как и там, на Кузнецком мосту, никто не знает, что ждет их у фанерного окошечка, какой ответ…

И, отдав положенные пятьдесят рублей для Сергея Яковлевича и пятьдесят рублей для Али (а стало быть, надо ездить в Москву два раза в месяц, за один день не управишься!), — Марина Ивановна скорее стремится прочь от этих гиблых мест…

Скорее туда, в Голицыно, домой к Муру. И после ледяных вагонов, после мучительных ночных очередей — в этой маленькой комнатушке за перегородкой, где есть стол и светит керосиновая лампа и где рядом на кровати Мур — ей могло казаться и впрямь вполне выносимо и было «даже уютно, как всегда от общего бедствия»… И может, под общим бедствием она подразумевала еще и это Лубянско-Бутырско-Лефортовское бедствие, а оно и правда тогда было общим и в любую минуту могло коснуться каждого из нас, и наше счастье было в том, что не каждый из нас это осознавал.

День был потерян, двадцать строчек перевода не сделаны, а каждая строка — это деньги, а денег не хватает, всегда не хватает, вернее, их просто нет. А надо каждый месяц платить за питание, за комнату, надо каждый месяц носить передачи…

«Между терпеливыми столбцами переводов навечно были вмурованы записи о передачах отцу и мне…» — напишет потом Аля.

И еще слова: «Стихов больше писать не буду».

«Стихи сами себя не пишут…», на стихи нужно время, а Марина Ивановна всю зиму, изо дня в день, переводила с грузинского Важа Пшавела. Неисповедимые глыбы подстрочников! Она жалуется, что ползет медленно, что скука отчаянная делать эти переводы, что на каждое четверостишье у нее по четыре-пять вариантов и что кому все это нужно! Но иначе она не может, не умеет…

Она пишет Виктору Гольцеву, который составляет и редактирует антологию грузинской поэзии для Гослитиздата и дает Марине. Ивановне эти переводы Важа Пшавела — «Гоготур и Апшина», «Раненый барс», «Этери»» Она знакома с Гольцевым еще по двадцатым годам, по студии Вахтангова в Мансуровском переулке, где работала его сестра, актриса Вера Гольцева, впоследствии Яблонская. Туда, в студию Вахтангова, он часто приходил, и у них с Мариной Ивановной по тем временам было много общих друзей и знакомых: и Павлик Антокольский, и Сонечка Голлидей, и Володя Алексеев, и Юрий Завадский.

«Голицыно, Дом писателей, 2-го февраля 1940 г.

Милый Виктор Викторович.

Договор я получила, но подписать его в таком виде никак не могу.

Во-первых — срок: 25-ое февраля на обе вещи — боюсь, что не справлюсь, а если подпишу — от страха наверняка не справлюсь. Гоготура у меня пока сделано 3/4, а Барс вовсе не начат, из остающихся же 23-х дней — несколько уж наверное выпадут — на поездки в город, приезды знакомых, домашние дела — и прочее. Считаясь с медленностью моей работы (не больше 20 строк в день, а когда и меньше, а на 330 сделанных строк — уже целая громадная черновая тетрадь, могу показать), я никак не могу поручиться за срок — тем более, что дней пять у меня еще уйдет на правку Гоготура.

Второе: в договоре неверное количество строк: в Гоготу ре не 424 строки, а 442, в Барсе — не 140, а 169, — в общем на 47 строк больше, нем сказано в договоре. Давайте так: либо 25-ое февраля — на одного Гоготура, либо 10-ое марта — на обе вещи, — как хотите, но только не 25-ое февраля на обе. Я не хочу гнать через пень-колоду, подгоняемая страхом. Меня подгонять вообще не надо: я всегда даю свой максимум, не моя вина — что он так мал.

Вполне возможно, что я обе вещи закончу раньше 10-го марта — это уж дело удачи — тогда и представлю их раньше, но раньше, чем они будут совсем хороши — не сдам, поэтому и не хочу этого срока.

До Вашего ответа договор держу у себя — и работаю дальше. Если не хотите писать — позвоните в Голицыно, Дом писателей, где я ежедневно бываю от 1 ч.30 м. до 2 ч. 30 м. и от 6 ч. до 7 ч. и немножко позже (9-го вечером и 10-го днем меня не будет).

Шлю вам сердечный привет и надеюсь, что Вы поймете серьезность моих доводов. Первый заинтересованный — Ваш (или: наш) автор.

И все же она укладывается в срок и где-то в десятых числах февраля заканчивает переводить «Гоготура». И, как она говорит, у Мура даже глагол появился — гоготурится!..

А на очереди — «Барс».

«Голицыно, 12-го февраля 1940 г.

Дорогой Виктор Викторович

(Начала Барса)

14-го, около 11 ч. утра позвоню Вам, чтобы узнать, как мне быть с деньгами — будут ли у Вас к 14-му для меня деньги, чтобы заплатить за месяц нашего содержания с Муром (наша путевка кончается нынче, 12-го, заведующая обещала подождать до 14-го).

Мне нужно 800 р. за еду и — но тут у меня надежда, не оплатил бы Литфонд моей комнаты, п. ч. 250 р. ужасно дорого. Этот совет мне дала заведующая, к-ая пока с меня за комнату денег не просит, сама находя, что это очень дорого.