Скрещение судеб - Мария Белкина

Многие из моих современников утверждали, что Марина Ивановна, вернувшись на родину, не писала больше стихов из-за душевной травмы. Стихи не шли, не писались, их не было. Но мне кажется, что это не так: стихи были, стихи шли, и она сама их гнала, не пускала. «Сколько строк миновавших! Ничего не записываю…» «Почему Вы не пишете? Потому что время одно и его мало и писать себе в тетрадку — Luxe[31]. Потому что за переводы платят, а за свое — нет…» «Своего не пишу — некогда…» Гнала стихи. Гнала, потому что стихи для нее — работа, а она работала другую работу, всецело ее поглощавшую, и даже ночью, во сне находила нужные ей строки для этой другой работы, как когда-то для своей.

Итак, переводы. Весь голицынский период и последующий, вплоть до 26 июня 1941 года: «Попробуем последнего Лорку…» — переводы.

«Попытка списка моих переводов… с декабря 1939.

Важа Пшавела — 184 Гогот/ур/ и Апшина — 520 Балл. о Р. Гуде — 116 Мал/енький/ Джон — 160 Этери — 1352 Бехер (на франц.) Болгары — 76 (по 6 июля) Нар. лирика — 42? Орешина — 28 Мне белый день чернее ночи — 20 На лужайке пляшут зайцы — 32 Бодлер — 147 Ляшские песни Бабка — 26 0 ты, к-ой — 18 Песня работниц — 24 Подсолнеч. Украины — 12 Франко Отступл. — 16 Тереза — 34 Христ. и крест — 28 Жанетта — 16 Барышня — 8 Милую целуя — 12 Встав. утречк. — 14 Франко — 32 (…любви) Франко — 16 (Сон) Мицкевич Ода молодости — Девушка — Шенвальд — 64 Пшибось — 16 Важик — 20 Евреи —

(С 20 февр. 1941 по 26 марта переведено 529 строк Белор. Евр.)»

И это еще не совсем полный список. И далеко не все из этого списка было опубликовано при жизни Марины Ивановны, вернее малая толика. И как бы предвидя это и предчувствуя неизбежность близкого конца, она в своей тетради 5 сентября 1940 года записывает: «Ну, с Богом, за свое. (Оно ведь тоже посмертное). Но Et ma cendre sera plus chaude que leur vie[32]…

20 строк в день, a когда и меньше, с чешского, сербского, хорватского, болгарского, грузинского, польского, испанского, еврейского — более чем с десяти языков переводит на русский. И радуется, когда перевод идет легко, когда чужие стихи ей чем-то созвучны: «Сделано — все 3 — в три дня, т. е. 76 строк: 3×25–25 стр. в день, играючи (вчера — 36 строк). Это тебе не Важа Пшавела…»

Нет ни прародительских портретов,Ни фамильных книг в моем роду.Я не знаю песен, ими петых,И не их дорогами иду.

Но стучит в моих висках — лихая,Темная, повстанческая кровь.То она меня толкает к краюПропасти, которая — любовь.

Это одно из трех, с болгарского — Елисавета Багряна. Или Робин Гуд, веселый, «деручий».

Рассказать вам, друзья, как смельчак Робин Гуд, —Бич епископов и богачей, —С неким Маленьким Джоном в дремучем лесуПоздоровался через ручей?..

Двенадцать месяцев в годуНе веришь — посчитай.Но всех двенадцати милейВеселый месяц май…

«Каждую народную песню, будь то русская, немецкая, французская и пр. — я неизменно чувствую своей», и, конечно, такая работа, над такими стихами была своя — дающая радость и удовлетворение.

Еще в 1929 году Марина Ивановна писала Анне Тесковой: («убеждена, что Р. бы Вас любил, — почему «любил», — любит.) Убеждена еще, что когда буду умирать — за мной придет. Переведет на тот свет, как я сейчас перевожу его (за руку) на русский язык. Только так понимаю — перевод»… Но так переводить — «за руку» было возможно, должно быть, Рильке, Бодлера, Шекспира, Лорку, народные баллады и песни, так ею любимые. «Я перевожу по слуху — и по духу (вещи). Это больше чем «смысл»… «Идя по следу поэта, заново прокладывать всю дорогу, которую прокладывал он…» Так прокладывала она эту дорогу, переводя Пушкина в 1936 году на французский язык, который знала в совершенстве, Лермонтова летом 1939 года.

Тогда она могла позволить себе подобную роскошь — переводить «для себя и Лермонтова», но уже с декабря 1939-го переводы для нее становятся хлебом насущным — это единственный источник существования. Выбирать не приходится, она переводит подряд все, что ей предлагают, не зная языка, по тупым, безграмотным подстрочникам, стихи зачастую несуществующих поэтов, которые внушают ей свою бездарность, и она по медиумичности поэта не может не слушать неудавшегося глухаря-медиума и всеми силами сознания сопротивляется его бездарности: «Вот и вся моя работа…» И на эту работу уходит весь день, тратятся последние силы, последний отпущенный ей на земле срок… Она не может и не хочет, как профессионалы-переводчики, быстро, без особой затраты сил и времени делать переводы для заработка, а в общем-то делает их на том же уровне, на котором сделан и подлинник…