Тамада - Хабу Хаджикурманович Кациев

надо писать, — и напишу. Ты чего на меня так глядить?..

— Да не на тебя, ты в окно глянь. Коршун цыпленка утащил, пока ты трепался. А вон другой уже над курами кружит.

Салман тяжело поднялся, снял с гвоздя двустволку и, пошатываясь, вышел во двор. Несколько минут он следил за коршуном, и когда тот камнем ринулся вниз, выпалил дуплетом. Но коршун взмыл вверх с цыпленком в когтях. Салман погрозил ему кулаком и, вытащив из стволов пустые патроны, сунул их в карман брюк.

— Все, больше он сюда не прилетит. На всю жизнь ему страху нагнал, а ты говорила... — не удержался он, похлопал Аслижан по спине, проходя мимо. Взял валявшийся на окне патронташ, зарядил ружье и повесил на прежнее место. Снова уселся за стол, и опять взгляд его наткнулся на стройные, загорелые ноги Аслижан, наклонившейся к печке.

— Ах, Аслижан. Вот сижу и думаю: почему я такой невезучий? Уж, кажется, все аллах мне дал сполна: на ум не жалутось, здоров... А вот счастья все нет и нет. Ну, ты чего молчишь?

Аслижан разгребала кычхачом[1] угли.

Она нагнулась, чтобы подбросить в печь дров. Точно барс, осторожно ступая, Салман сзади подошел к Аслижан и облапил ее за талию.

Аслижан испуганно айкнула, отпрянула в сторону, быстро развернулась и влепила ему увесистую оплеуху, вложив в удар всю силу своего упругого и крепкого тела.

Размякший от водки, Салман рухнул, больно ударившись затылком о земляной пол. Придя в себя, он привстал, опершись на локоть. Аслижан стояла над ним, вытирая полотенцем мокрые руки. Глаза ее, минуту назад вспыхнувшие, как пожар на сухом лугу, теперь были полны слез.

— Кобыла! — сплюнул он, — слюна была розовой от крови. — До каких пор будешь необъезженной? Ты меня за человека не считаешь?

Поднимался он долго, лицо его было пасмурным и серьезным.

— Уходи! Не подходи ко мне! — Аслижан выхватила из печи докрасна раскаленный кычхач. — Клянусь, этот кычхач станцует по твоему хребту. Или ты раз навсегда кончишь липнуть ко мне, или я... я убью тебя и себя. Как не стыдно? Ведь у тебя семья. Дети! Взрослые дети! А жена? Ты бы хоть ее вспомнил! Все говорят: ей цены нет, она всего аула стоит. Чего тебе еще нужно?

— Мне нужна ты. — Салман привалился к стене. — Ты! Не моя жена, а ты стоишь всего аула. Глупая, не понимаешь, что ли? — говорил он, потирая рукой затылок. — В конце концов, я — твое начальство. Я командую этим махкеме[2], где работаете вы с Аминат. Без меня вы что? Ничто. Поверь, у меня найдется на вас управа! Особенно на тебя. Ты это пойми и кончай брыкаться. Все равно я тебя взнуздаю!

— Вот рассмешил! — вскрикнула Аслижан и, уперев руки в бока, двинулась к Салману. — Это ты-то начальник. Да и какой из тебя начальник? Тьфу! Ты бы о ферме своей когда подумал. Куры-то яиц не несут. Ей-богу, перед людьми стыдно! Стыдно работать на ферме-то этой. Какой от нее прок колхозу?

— Удивительная ты баба. — Салман попятился к двери. — Что я должен, кур щупать, выяснять, когда они нестись надумают? Ты этого от меня хочешь? Ты это делом считаешь для мужика. Это же ерунда! Это не мужское дело. Что же тогда будете делать вы — моя команда? — Хмель, видимо, с новой силой ударил ему в голову, и он забыл о своем недавнем поражении. — Кто видел, чтобы командир занимался такой бабьей ерундой?.. Дело командира отдавать приказания: «Сми-рна! Это делай, то делай, туда беги, сюда беги. Оп-сом»[3]. А ты знаешь, что такое «сми-рна!»? Ни черта вы с Аминат не знаете. Я тебе поясню. Это значит стоять навытяжку — вот так, смотри, — руки по швам и свои красивые глазки пялить на меня! Вот что это значит. Я подаю команду, а вы должны ее выполнять. Понятно?

— Ты бы курам приказал нестись, а то они такие ослушницы — сладу нет. Совсем мало несутся. А то, что снесут, — в твое горло проскальзывает. Выходит, кроме как пить да яйца глотать, у командира никаких других забот нет?

Салман посмотрел на нее с наигранным удивлением.

— Есть, душа моя, есть. А спинку твою гладить? — и занес было руку, чтобы обнять Аслижан.

— Да уж знаю, у тебя дела и поважней есть, — процедила она, отталкивая руку. — Например, корм с фермы к себе домой возить.

— А уж это не твоя забота, красавица. — Глаза у Салмана посуровели и протрезвели. — Попридержи язык за зубами.

— До каких пор терпеть? Терпежу больше нету, пойду к председателю, все ему выложу.

— Иди. Думаешь, председатель поверит твоей болтовне? А работать тебе со мной. Ты это помни... — И Салман, по-медвежьи ступая, вышел во двор.

4

У ног скользнула тень словно крохотного самолета, и, подняв голову, Жамилят увидела огромного орла. Наверное, он ринулся с высоты за добычей, но добыча ушла от него, и орел круто взмыл в небо, снова распластал крылья, шаря по земле зоркими глазами.

«А может, орла привлекла моя оранжевая косынка?» — подумала Жамилят. Она остановилась, наблюдая за полетом птицы. Ей вспомнилось, как однажды она с Мухамматом поднялась в горы; очень высоко поднялись они, до звона в ушах. Одна на такую высоту она бы ни за что не решилась взобраться. Но рядом был он — надежный и сильный. Они стояли на краю пропасти. От высоты у нее захватило дух. Орел спустился на камни рядом с ними, наверное, где-то рядом было его гнездо. Ветер трепал черные волосы Мухаммата. Он прочел стихи. Заученные на память еще в юности, они зазвучали тогда по-иному, будто читал Мухаммат не стихи знаменитого поэта, а свои.

Кавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины; Орел, с отдаленной поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне. Отселе я вижу потоков рожденье И первое грозных обвалов движенье. Здесь тучи смиренно идут подо мной; Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады; Под ними утесов нагие громады; Там ниже мох тощий, кустарник сухой; А там уже рощи, зеленые сени, Где птицы щебечут, где скачут олени. А там уж и люди гнездятся в горах...

И вдруг Жамилят поймала себя на том, что это она сама стоит сейчас на дороге