Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Две женщины нервничали, дети плакали, страшась, что вот-вот появятся русские: господи, караул, ушли последние немцы, господи, ой, господи, ай, хоть бы венгры пришли и взяли бы их с собой.
Ворчит под нос себе старый Мучи, стегает коней, а не хочет он с немцами уходить, он хочет назад, в свой комитат Бекеш; а господа офицеры и прочно господа пускай убегают хоть в тартарары, пускай утопнут в грязи; он на восток, не на запад глядит, он на родину, а не с родины идти хочет. Хотеть хочет, но верить без остатка не смеет, что власти господской конец, и боится унтера Чоки, в руках у которого вроде все еще власть, и властью этой, в отместку за нерадивую заботу о добре его и жене, возьмет да загонит в армейскую часть; и придется старику воевать либо уходить вместе с частью незнамо куда, может, в самый дальний конец Германии, потому что русские, он же сам это видит, не останавливаются и не остановятся, пока не вышибут из немца последний дух.
Самого Чоки с ними не было. Он был занят в другой деревне эвакуацией имущества призывного пункта и лишь время от времени приносился на мотоцикле, чтоб держать под присмотром спасение жены и вещей. Но теперь он не появлялся давно — он ведь тоже подчинялся приказам и, кроме эвакуации казенного хозяйства, должен был позаботиться о добавочной подводе для каждого из старших офицеров в отдельности, обеспечить их лошадьми и возницами, так как лошади сплошь и рядом выходили из строя, а возницы — ополченцы проклятые, злодеи красные — исчезали на каждом шагу, не заботясь о клади, валявшейся в дорожной грязи.
Вечерело. Кто знает, сколько раз они застревали, но здесь застряли вконец. Какой-то бешено мчавшийся грузовик задел бортом Вильму. Вильма шарахнулась, толкнула усердно тащившего Лаци, и Лаци кувырнулся в кювет. Телега, к счастью, осталась в грязи, она увязла так прочно, что даже не опрокинулась, а Лаци упал, как навозный жук, на спину, кверху ногами. Изнемогший, ослабевший до крайности, он был не в силах не только подняться, но даже перевернуться.
Старый Мучи бранился и сквернословил. На Лаци перекрутился хомут, и надо было из хомута его любым способом вызволить. Был единственный выход: перерезать постромку (хорошая постромка была, совсем новая, их в казенном хозяйстве навалом). Перерезал старик ее кое-как и Лаци помог повернуться на бок. Но на ноги поставить не смог. То ли конь раздавил, покалечил ноги, в чем не было ничего удивительного, то ли начисто обессилел, но, как его ни просили, как втроем ни пинали, не встал Лаци, не смог. Безучастно стоявшая у кювета Вильма — кювет был неглубокий и травянистый, — радуясь, что никуда не надо идти, покуда Мучи мается с Лаци, а женщины, вылезшие на другой берег кювета, причитают и сетуют, Вильма, как всякая скотина, которая ест, постоянно ест, когда стоит и находит вблизи что-нибудь съедобное, потянулась за прошлогодней травой.
Жизнь на дороге тем временем продолжалась: непрерывным потоком шли повозки, машины, все мимо и мимо и не глядя в их сторону, чтоб совесть не укоряла за то, что не помогли; а у тех, кто смотрел, душа была на запоре: не могут помочь, вот и все. У меня есть приказ, и приказ мне предписывает быть там-то и там-то, тогда и тогда — и это служило оправданием совести, когда никакого приказа не было.
И руками махали две женщины, и умоляли, и плакали — не остановился никто, не помог никто. Когда люди бегут, есть ли причина, нет ли ее бояться тех, от кого бегут, но бегущие думают, что причина есть, тогда и новозаветные и ветхозаветные заповеди о любви к ближнему — все насмарку. Не только «возлюби врага своего», но даже «возлюби ближнего своего» и «не пожелай ближнему своему…» значения не имеют.
Был поздний вечер, а они все стояли, по пояс в грязи, помехою для других, и, можно считать, им здорово повезло, что какой-нибудь десятитонный грузовик не опрокинул их вверх тормашками вовсе.
Чока не объявлялся, — господи, где же он, где?! Женщины обливались слезами и вконец задурили Мучи, требуя, чтоб шел он за помощью, чтоб привел из ближней деревни лошадь, нет, лошадей, потому что с одной лошадью не управиться.
Янош Мучи ушел — была темная ночь, — и больше его, конечно, не видели. Наткнись старик на военный дозор, он отговорился бы тем, что ищет коня для повозки господина унтера Чоки, но коня он искал, идя на восток, и уходил все дальше и дальше, чтоб как можно скорее, как можно вернее встретиться с частями советских войск.
А что стало с Лаци и его седоками?
Спустя долгое время, уже глухой ночью, Чока все-таки объявился и, выпустив мощный фонтан ругательств, так что небесам стало жарко, помчался на мотоцикле в ближайшую деревню и у крестьянина, местного старосты, настолько богатого, что уберег он своих лошадей от всех властей, от господ и от нилашистов, реквизировал с помощью пистолета двух сильных, спокойных, страшно выносливых лошадей.
— Жалко? Для нас?! — кричал Чока. — Все равно красные отберут.
И он вызволил из грязи повозку вместе со всей ее кладью. А Лаци оставил в кювете, не сказав ему на прощанье ни слова, ни единого доброго слова, плевать было Чоке на покалеченного, непригодного уж коня. Зато Вильму привязал он к задку телеги — резервная лошадь сгодится всегда. Бывалым и дальновидным солдатом был нижний чин Чока.
До рассвета барахтался в придорожной канаве Лаци. Все члены его онемели, и только лежа мог он пощипывать прошлогодний бурьян, прикусывая у самого корня, потому что внизу, в основании прошлогодних трав, попадались зеленые, чуть повкуснее, кусочки.
Позднее, от утренней резкой прохлады, озябший до самых костей, он опять попытался встать. Сухожилия у него дрожали, онемевшие ноги болели, но он все же поднялся и, кой-как подвигаясь на шаг либо два, отщипывал от прошлогодних толстых листьев кусочки чуть более свежие.
Вот так, набираясь мало-помалу сил,
