Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Будапешт и другие разрушенные войной города надо было отстраивать заново. Надо было строить и новое государство. Тогда появились машины, и становилось их все больше и больше. Но для сооружения предприятий, производящих эти машины, для жилых домов и продовольственных магазинов, для людей, которые эти предприятия возводили, возить строительные материалы и питание для самих лошадей должны были лошади.
Но лошадей хладнокровных, тяжеловесных найти было почти невозможно: во-первых, непрерывно таская подводу, не может кобыла растить жеребенка; во-вторых, всех маток-кобыл у растивших таких лошадей крестьян, живущих у берега Муры, опять же увели немцы — ведь линия фронта в той стороне проходила целых четыре месяца. Поэтому города брали тех лошадей, каких предлагала провинция. Поэтому вместе с крестьянами, потянувшимися в промышленность, Будапешт наводнили чистокровные и полукровные венгерские лошади.
Этот исторический вихрь принес в Будапешт и Лаци, вот почему он оказался на предприятии, расположенном в предместье столицы. Но вихрь истории принес в Будапешт не только коней, он принес также и кучеров. До войны, когда Будапешт еще строился, если крепкому крестьянскому парню становилось невмоготу гнуть спину в деревне поденщиком за шестьдесят филлеров в день и слушать неумолкавшую ругань надсмотрщика, который ни во что человека не ставил, такой парень либо в Америку подавался, либо в Будапешт перебирался и мог при желании сделаться грузчиком или же ломовым извозчиком. Ничего особенного для этого и не требовалось: надо было иметь лишь животную силу и не бояться тяжелой работы. Теперь эти смелые крестьянские парни шли на разные курсы, поступали в университеты, становились трактористами, комбайнерами, шахтерами, квалифицированными индустриальными рабочими, а новые возчики — старые ездили, сколько могли, — набирались из «бывших» людей. Кто же из бывших мог на эту работу пойти? Господ и буржуа настоящих сюда, естественно, не тянуло. Эти предпочитали перейти нелегально границу или угодничать и покорствовать перед новым режимом, но ни в грузчики, ни в возчики, конечно, не шли. Шли сюда этакие бывшие вроде бы полугоспода, ни на что на свете не годные, способные лишь к одному: выполнять чужие приказы, которых они даже не понимали: понимать приказы ведь тоже наука, и знание ее — привилегия тех, кто может против них возражать. Словом, бывшие унтеры, фельдфебели, гусарские вахмистры, обозные сержанты, бывшие конные жандармы и конные нижние чины из полиции, слишком хорошо относившиеся к господам и слишком плохо к народу, чтобы сейчас хорошо относиться к новому строю.
Вот и нижний чин Чока сюда пришел и вполне мог бы встретиться с Лаци, узнай он его и будь он человеком, для которого лошадь тоже творение божье. Но для Чоки солдат был всего лишь «людской материал», а лошадь и вовсе — военное снаряжение.
К такому Чоке, только носившему фамилию Гаал, попал в руки Лаци. Дома, в сельской метрической книге, он записан был просто Гал. Но, желая хоть чем-то отличиться от «рядовых», стал он зваться Гаал, по фамилии редактора некой газеты, вычитанной им в передней хозяина в бытность его денщиком: редактор подписывался Мозеш Гаал, и денщик, которому это очень понравилось, стал писаться Гаал.
Но если б Лаци попал не к Гаалу, а к возчику старой закваски, из тех, кто страшной руганью погонял лошадей и без удержу потреблял алкоголь — граммов по пятьдесят — или вино с содовой, Лаци выиграл бы не больше. Ведь и старые возчики никогда не правили такой умной, добросовестной лошадью, им всегда доставались лишь хитрые, неповоротливые, ленивые твари. А у Лаци со времен Йошки Чайбокоша Тота в каждом нерве сидела на лошадиный лад читаемая молитва «Отче наш»: «…упаси нас от человека пьяного…»
Не одному только Лаци выпала эта новая доля. На улицах Будапешта кони, подобные Лаци и Линде, встречались на каждом шагу. Они тащили подводы с грузом, которого навалено было центнеров пятьдесят, а то и все шестьдесят: кокс, уголь, кирпич, железо. И правили ими люди, и отдаленно не схожие с Имре Мезеи. Такие люди, как Мезеи, сидели теперь большей частью на тракторах, заботились о хозяйстве кооперативов, госхозов.
Пристяжным у Лаци, после того как промучился он с ленивыми, злобными, хитрыми тварями, которого подобрали ему наконец по горячности вроде бы в пару, был конь по имени Бадар[8]. (Нашелся же такой крестьянский, полоумный по-жеребячьи, парень, наградивший коня этим замечательно благозвучным именем!) Был Бадар моложе и намного хитрее Лаци. Бадар был озорник. При хорошем настроении он подводу тащил, а при сердитом валил всю работу на Лаци, и тогда, хоть стегай его, хоть на голове кол теши, не натянет упрямец постромки. Был он бунтарь, но бунтарь бестолковый и глупый. Тем, что один раз тянул, а другой не тянул, он доказывал только, что может, но не хочет работать. Да еще, что упрямый, своевольный, строптивый, что куда капризней, чем плохая жена. Настоящий бунтарь никогда ведь не покорится, настоящий бунтарь скорее умрет. А Бадар крутил то этак, то так, и нельзя было угадать, когда он засумасбродит, так что над возчиком постоянно висела угроза не стронуться с тяжелой подводою с места.
Вот почему все страдания, муки выпадали на долю Лаци. Тем более что и Гаал был совсем иного склада, чем Мезеи.
Когда Лаци его впервые увидел, когда губы послушно впервые раскрыл, чтоб продеть в них удила, когда шею впервые нагнул, чтоб хомут на нее затолкнуть, то таинственное чутье, которое и прежде помогало ему кое-как разбираться в людях, шепнуло: недобрый человек это. Враг.
Да, враг. А что может сделать лошадь, на голове которой узда, во рту удила, на шее хомут, которая еду из рук врага получает? Что может сделать лошадь? Повиноваться.
И Лаци повиновался. Но был несчастен, очень несчастен. На глупого и капризного Бадара, который вел себя то этак, то так, и вовсе нельзя было положиться, стало быть, за все — за отправку, за ход, за приезд — всегда отдувался Лаци.
И перед каждой отправкой снедал его страх. Разве так бывало у Имре Мезеи? Там, пока хозяин телегу грузил, Лаци неторопливо, спокойно ел. Он же знал: как высоко ни наложит Имре Мезеи сена, соломы или чего бы там ни было, никогда не наложит столько, чтоб Лаци не смог потянуть; знал и то, что, случись при отправке беда,
