Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стало быть, в зимние длинные ночи можно жевать и безвкусную сухую мякину, а если к стебелькам чистой пшеницы подмешать несколько зеленых травинок, мятника, камышей, дикой чумизы либо добавить очень сочных кусочков нашинкованной или натертой тыквы и свеклы, то и сухая мякина покажется вкусной. Но теперь, вот теперь, в конце лета, когда солнце печет и жарит, словно боится, что надвигающаяся осень палить больше не даст, когда слепни и мухи жалят нещадно, будто чувствуют, что в этой проклятой жизни доживают последние дни, теперь заставить коня грызть мякину безжалостно и жестоко. А обходиться безжалостно с Лаци Имре Мезеи просто не может. Он ведь знает уже сейчас, пока еще на дворе бездождье, что поздней, когда хлынут проливные дожди, так размокнет земля, так насытится влагой, что и плуг и колеса в этой хляби увязнут, и не под силу тащить их двуконной упряжке, а для коня одинокого — заведомая погибель. В сухую погоду он на телеге кое-что еще повезет, но если об эту пору держать его на сухой мякине, то даже пустая телега в дождь ему окажется в тягость.
Коня надо кормить, когда он и не зарабатывает, когда даже человеку не остается ни крошки; когда дети постятся и жене из-за лошадиного брюха, бывает, свое прикрыть нечем. Кому жертва такая не по зубам, тому и коня держать не к чему, пусть обходится своими руками: такова справедливость в отношении лошади, и Имре Мезеи очень хорошо это знает. Вот и стыдно ему обманывать Лаци. Обмануть Лаци равносильно тому, что обмануть на передовой друга-солдата, дать ему меньшую половину их общего хлеба, ту именно, мякиш которой выгрызла мышь.
Так, в постоянных заботах о совместном труде и в редко случавшихся радостях, когда обоим перепадали куски поувесистей, так сдружились они и притерлись друг к дружке (а притереться, приноровиться друг к дружке коню и крестьянину дело, надо сказать, очень важное), что не раз Имре Мезеи доверял коню выбирать ту дорогу, ту колею, по которой ему удобней идти. Не понравится Лаци, бывало, идти по жесткому тряскому шоссе, он низом пойдет, по проселочной пыльной дороге либо по травянистой тропе, протоптанной скотом под шоссе. А надоест Имре Мезеи в телеге трястись, затекут, онемеют ноги, повесит он вожжи на люшню, кнут засунет в петлю, слезет и шагает рядом с телегой. Так делал он и прохладным рассветом, и в ветреные морозные дни, когда коченел, сидя в телеге. (Тулупа Имре Мезеи не имел, потому что за деньги, которые стоил тулуп, можно было купить вторую лошадь.)
Вот и настала пора, когда нужда беспрестанно и крепко натягивать вожжи, чтоб придерживать своенравного, до смерти пугливого Лаци, отпала. Он и сейчас легко пугался и нервничал, но все ж подчинялся слову и, может, постеснялся бы обмануть хозяина, который верил, что сроду с ним не застрянет, и на одноконную небольшую телегу ровно столько накладывал, сколько Лаци потянет. А то, чего не выдержит Лаци, не выдержит и телега.
А еще потому шел хозяин возле телеги пешком, что тягловые возможности Лаци очень часто выжимал до предела. И на особенно трудных участках, в рытвинах, где грязь по колено, или там, где на крутизну, вверх приходится вылезать, и на комковатых сверх меры дорогах, где, трясясь и подскакивая от собственной тяжести, нагруженная телега тоже дергает лошадь, он слезал, облегчая поклажу на свои шестьдесят килограммов веса.
Доброта его иной раз выходила, конечно, боком. Хотя лошадь животное умное и память у нее кое в чем долгая, к примеру, помнит она, где застряла или где бита была, но железной логики либо чего-то такого у лошади, само собой, нет. Потому и случалось, когда Имре Мезеи полностью полагался на Лаци, чтоб он сам выбирал дорогу, Лаци сворачивал на ту, которая вначале и впрямь была хоть куда, а дальше становилась непроходимой, непроходимой для одноконной телеги, — то в колдобинах, то с осклизлым после прошедшего дождичка подъемом (такой подъем всякой грязи похуже, потому что катится телега назад), перебираться через который чистая опасность для жизни: либо увязнешь, либо кувырнешься с него, а еще, ежели конь изо всей мочи потянет, а Лаци именно так и тянул, ему недолго и надорваться.
Случалось, Лаци помаленьку хитрил, и они из-за этого ссорились, хотя вывести из терпения Имре Мезеи было совсем непросто. Иной раз, во время уборки пшеницы, заартачится Лаци, понимать не желает, зачем ему с половиною груза по рыхлой, размытой стерне идти, когда рядом хорошая, укатанная дорога. Не понимал, что хозяин печется о нем, делает это в его интересах, — ну, и, конечно, в своих, чтоб нагрузить на телегу побольше, — другими словами, надо было идти вдоль ряда крестцов, чтоб протоптать дорогу для последующих ездок, потому что, когда в ряду сорок крестцов, перевезти их можно за восемь, а то и за десять ездок. Вот и выходит, что не только конь себе на уме, но и человек — хоть и изредка — тоже, а ежели двое себе на уме, то не всегда они ладят. И бранил тогда Имре Мезеи Лаци, как стал бы бранить человека.
— Да постой ты, постой, треклятый! Вот я тебе покажу! Так покажу, что век у меня не забудешь!
А кнут поднимать остерегался, чтоб не точили потом сожаления: такая скорбь была в глазах Лаци, так дрожал он от удара кнута, что сил не было на муку его смотреть. Лучше уж погонять по-иному: либо груза побольше навалить, либо с пустой телегою вскачь пустить, крепко вожжи держа, чтоб почувствовал: и хозяин, если захочет, может быть человеком твердым. Тут ведь дело такое: ежели два
