Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вследствие этого никто его долго не покупал, опасаясь строптивого нрава; к тому ж он стремительно похудел — плохое питание и жестокое обращение сделали свое дело, — и многие покупатели просто подозревали, что он нездоров. Может, у него не только изъян на ногах, может, склонность к запалу либо хворь какая внутри — черт его там разберет. Нет же лошаднику веры! Для чего он на один лишь изъян — поменьше который — открыто указывает? Чтобы честность свою показать, дескать, вон я какой прямой, искренний, «не кота в мешке продаю», и таким-то манером отвести глаза покупателю от изъяна побольше.
Так что Лаци вследствие этого от одного барышника к другому переходил, с ярмарки на ярмарку кочевал и уходил все дальше и дальше. Ниредьхазу, Береттёуйфалу, Карцаг, Чабу, Дюлу прошел, тощал все больше и больше и превратился в заморенную клячу.
А уж вследствие этого Имре Мезеи, который как раз в то лето унаследовал от скончавшейся матери ее право на полхольда земли и на три хольда аренды и который месяц за месяцем ярмарки обходил, не находя коня, какого продали бы ему за его малые деньги — когда достаточно фуража и кукуруза порядочно уродилась, и худых лошадей в цене держат, — а тот, у кого на хорошего, впрямь хорошего коня денег нет, — впрямь хороших коней, кстати, редко приводят на ярмарку, их из дома знакомым с рук на руки продают, — стало быть, вследствие этого Имре Мезеи в конце концов наткнулся на Лаци. В это время его уже продавали не Розенблюм и помощники, у которых ума хватало и понимали они, что, если конь слишком долго задержится у одного какого-нибудь лошадника и с ним на ярмарки будет долго ходить, о том коне дурная слава пойдет. Вот как случилось, что Лаци, когда обошел половину страны и не мог Имре Мезеи уж узнать, чьим конем он когда-то был, вернулся Лаци в родную деревню.
Но теперь его не узнал бы никто — настолько он был испорчен. Скорей других его узнали бы Мурваи, погляди они на его задние ноги, на следы, оставленные зубьями бороны. Но Мурваи, проходя по улице, на таких захудалых коней глаз вовсе не поднимали. Люди, у которых кони хорошие, не любят смотреть на замученных кляч и презирают, высмеивают хозяев, имеющих этих замученных кляч.
— Что поделаешь, — размышлял Имре Мезеи, — надо в божеский вид его привести. Ну не станет он конь-раскрасавец, так хотя бы разгладится, в тело войдет. Ежели у тебя один навсего конь, так доглядывать за ним надо, чтоб не только пустую телегу был бы он в силах тащить. Ежели много на воз не навалишь, ни к чему тогда и коня содержать.
Прошло несколько дней. Отдохнул, подкормился молодой кукурузою грустный, измученный Лаци и на глазах прямо повеселел. Очень повеселел и так хозяина полюбил, что, увидев, как тот направляется к летним яслям, принимался радостно ржать.
Потому что Мезеи всегда что-нибудь приносил и в ясли кидал: то горстку вкусной сухой люцерны, то початки молодой кукурузы, на худой конец мясистую красную тыкву.
А когда запрягли его в небольшую телегу, чтоб проверить и дома — на ярмарке, как трогает да как тянет, испытывали с привязанным колесом, — то выяснилось: столько в Лаци огня, что бедному человеку-однолошаднику столько-то огня многовато. А когда Имре Мезеи надел на Лаци узду, пристроил на него хомут и поставил его меж оглобель, Лаци с его горячей, с его огненной кровью едва-едва это вытерпел. В дни ставшего непривычным отдыха, в дни сытной еды и особенно от молодой кукурузы такой огонь он почувствовал в жилах, такой пламень всколыхнул его нервы, что он с трудом себя сдерживал, ногами беспрерывно перебирал и, хотя ворота еще были закрыты, рвался, так и рвался вперед. Когда же и хозяин уселся, то пришлось ему вожжи так натянуть, что Лаци встал на дыбы, а то бы наскочил на ворота, хоть и запертые, но вовсе непрочные, из штакетника сделанные, и разнес бы их в щепы.
Наконец жена Мезеи отворила ворота. Лаци рванул и помчался стрелой, а удила так ему затянули храп, будто петля, закрученная узлом, которую надевают неукротимому рысаку, готовому к старту на скачках. «Эва, — подумал Имре Мезеи, — видать, я тебя малость перекормил. Стало быть, безумство кровей твоих я ослаблю, дай только капельку познакомимся, — И он отпустил маленько вожжи, кнута же в руки не взял, но держал вожжи крепко и, выехав за ворота, повернул сразу к околице. — Вот поедем по полевой, совсем тихой дороге, далеко, в Хоссухат, за стожками кукурузными, а покамест туда доберемся, ты, может, угомонишься, может, спустишь ретивость».
И так Лаци угомонился, так ретивость спустил, что пришлось Имре Мезеи запихнуть свою шляпу с узкими загнутыми полями в кузов телеги, чтобы ветер ее не унес, холстиной прикрыть, чтоб не вывалилась из кузова.
Те, кто видел их на дороге — Лаци, то скачущего, зад подбрасывая, галопом, то крупной рысью несущегося, и Имре Мезеи с развевавшимися на ветру волосами, — головой лишь покачивали:
— Вот и этого купить угораздило. Так оно всегда и бывает, когда с шельмой-барышником свяжешься.
Но сам Имре Мезеи не испугался нисколько. Служил он у хозяев зажиточных, лошади у которых были отменные, служил у господ, где корма было хоть отбавляй, у военных да у конных артиллеристов, и толк в лошадях он знал, потому и позволил Лаци скакать, покуда не взмылится, покуда не вытряхнет избыточный жар. Завернул по пути даже на пашню Кишхомокош, чтоб помесил Лаци рыхлый горячий песок, чтоб поплавали в том песке колеса, а
