Избранное - Петер Вереш

Кто купил его? А кто мог купить коня с подпорченными ногами? Только бедняк, который денег едва наскреб, которому конь не для бахвальства, а для подмоги, чтоб вместе хлеб зарабатывать, нужен.

Много пришлось Лаци пережить, много выстрадать с того бегства, с того случая с бороной. Покуда он еще у Мурваи жил, покуда дома больной лежал, как измывался над ним дурак Лайко! Не бывало такого, чтоб Лайко мимо прошел, не пнув его, больного, ногой, чтоб кулаком по голове ли, по морде не съездил. Но в сравнении с тем, как изгилялись над ним Розенблюм и помощники, а потом другие лошадники, побои Лайко еще можно было стерпеть. А те отводили его в кучу злобных, грызущихся кляч, ставили к пустым яслям, лишь кой-где да кое-когда пихали клок подопревшего сена. Почему же с ним так обращались? Потому что такая у лошадников тактика: шального коня всего надежнее укрощает голод; не беда, что он на вид неказистый, в этом случае всегда можно отговориться: оттого он такой, что некормленый да нечищеный, так как конюха у них нет, а попади он к хозяину настоящему, то вы, «мой друг, его не узнаете, вы увидите, какой это превосходный конь. Посмотрите, какие ноги, зубы, глаза, хорошенько вглядитесь и, кроме этих, почти незаметных рубцов, никаких изъянов не обнаружите. А рубцы, смею заверить, вскоре исчезнут, ведь он еще совсем молодой».

Если конь смирный, но измотанный и голодный и поэтому безобразный, такого следует выхолить, сделать лощеным, в ангела его для ярмарки превратить, и дадут за него много больше, чем он действительно стоит. Но если конь норовистый, тогда пусть зубы на полку — только так его можно сколько-то укротить и сколько-то на нем заработать.

Продающий, его прежний хозяин, знает, что не коня продает, а дьявола, и отдает по дешевке, только бы от него избавиться, а покупатель не знает, что под смирным видом дьявол скрывается, и дает за него хорошие деньги.

В том-то и заключается тактика барышника, и в соответствии с этой тактикой обвели вокруг пальца Имре Мезеи. Но не знали обманщики, и откуда им было знать, когда конь для них только товар, на котором — завалящем или хорошем — можно либо потерять, либо нажиться, да, откуда им было знать, что обвели они Имре Мезеи лишь в базарной цене, но что сам Имре Мезеи нисколько не обманулся: из гнедого коня, проданного ему как дьявола, вырастил он и впрямь доброго рабочего мерина.

Как ему удалось? Вот в этом и кроется та великая тайна, неведомая ни барышникам, ни обозным сержантам, ни кучерам с их неумолчными криками «н-но-о», тайна, которую знают лишь разводящие лошадей добропорядочные люди, да еще табунщики, кучера и крестьяне, действительно любящие коней. Но из этих последних тайну знают тоже не все, только немногие, кому дано от природы прекрасное свойство, воспетое в сказке народной: понимать язык птиц и зверей. Язык их, и правда, доступен для понимания: ненависть и любовь, радость и боль, скорбь глухая и вечная горесть либо шаловливо-веселое настроение и послушная благожелательность так же живы в душе животного, как и в душе человека.

И вот Имре Мезеи, малоземельному крестьянину-однолошаднику, батрачившему у господ и зажиточных крестьян, был понятен язык животных. И не попади к нему Лаци, он, возможно, бы никогда не узнал человеческой доброты и полезной разумности.

Стало быть, исхудавший, утративший былой огонь Лаци попал к мелкому арендатору, карликовому землевладельцу Имре Мезеи, отцу пятерых детей. Новый хозяин обрабатывал полхольда своей земли, три хольда взятой в аренду и два хольда издольщиком; когда успевал, а когда и не успевал, но на хлеб и фураж крепко в деньгах нуждался, занимался еще извозом. Возил не в город, на к железной и не по шоссейной дороге, а для малоземельных крестьян, у которых ни телеги, ни тягла не было. Возил им сено домой с лугов, свеклу, кукурузу, картофель, а когда поспевала пшеница, ее возил понемногу на ток либо прямиком к молотилкам, потом зерно и солому домой — словом, все, что случалось.

Платили немного, а деваться куда? И телега невелика, и конь малосильный, и сам ты мужик одинокий, у которого для подмоги и подростка-то нет — дети мал мала меньше, баба грудью кормит, — и столько ты на телегу накладываешь, что стремянку с собой таскать надо: накидаешь ворох снопов, влезешь наверх и аккуратно их сложишь, потом слезешь, накидаешь еще, опять влезешь и слезешь, все опять и опять, покамест класть уже некуда. Вон ты возчик какой, стало быть, за такую-то перевозку только и можешь ты взяться.

Но и в таких перевозках — в пределах деревни и недальних полей — тоже есть некоторый резон: конь своим хлебом питается, иначе сказать, там он ест, где работает, и тем кормится, что перевозит.

Имре Мезеи, у которого Лаци был первый собственный конь и который, когда ходил в кучерах, коней хозяйских любил и голубил, теперь, приехав с Лаци домой, первым долгом отмерил ему щедро овса, и, поскольку созрела уже кукуруза, положил, не жалеючи молодой, сочной кукурузы, чтобы в тело входил, наливался, разгладился этот бедный взлохмаченный конь, шерсть у которого дыбом поднялась, покуда он — столько долгих недель — тощал и тощал у барышников.

И взял Лаци из рук чужого ему человека сладкую, нежную кукурузу, самую вкусную на свете еду, и овса, пожалуй, вкуснее. А ведь он до смерти боялся чужих, так как в прошлой жизни, когда он еще у Мурваи жил, чужих почти и не знал, всего чаще издалека видел и не вступал с ними в близкое общение ни на словах, ни на языке кнута. А когда он попал к барышникам, всякий чужой, кто к нему приближался, был враг, без сомнения, враг. Ибо барышники и состоявшие при них постоянно погонщики, которые на ярмарки ходят, с кнутом вовсе не расстаются и, может быть, только лишь по привычке, считают своим наипервейшим долгом, — когда лошадь хотят посмотреть: одни, чтобы купить, другие, чтоб прицениться, — крепко огладить коня по спине ременным кнутом: глядите, дескать, как скачет, как кнут принимает.

И у Мурваи, правда, был кнут. Но тот кнут лежал либо сбоку телеги, либо Лайко в руках его держал, и кнут свистел над головами коней — очень Лайко это любил, свистящий кнут тоже был признаком молодечества. А вообще-то считалось у Мурваи — этим тоже они гордились — (и такой вид тщеславия существует на свете), что не кнут коней погоняет, а корм.

И