Вслед кувырком - Пол Уиткавер

В нем поднимается тошнота, Чеглок отводит взгляд и обнаруживает, что смотрит на мостовую, будто на опору, на что-то твердое под ногами. Но сама Земля стала стеклянной, открыв все странные и тревожные создания сети, которые видел он в воздухе и в своем теле. Он видит плотные колонии селкомов, симбионтов, живущих в почве подобно бактериям, развивавшимся миллиарды лет. Он смотрит на мощные приливы и отливы миграции разумных вирусов, и понимает, что видит работу единой нервной системы, соединяющей Землю и все, что на ней и в ней — мьютов и нормалов и мелкие электронные мозги — с Орбитальными. Чеглок, которому высота ужаса не внушает, узнает ужас теперь — при мысли, что камни площади могли бы треснуть, как корка льда, и втянуть его, утопить в этом населенном призраками океане камня и почвы. Далеко внизу, на пределе его усовершенствованного зрения, на глубине, куда даже шахты не могут докопаться, внутренность планеты теряет прозрачность, превращается в темный алмаз, хранящий свои последние тайны. Но даже там различается какое-то движение, формы более чудовищные в своих еле заметных очертаниях, как живые тени, отбрасываемые Орбитальными… или, быть может, единственная тень, слишком большая, чтобы воспринять ее как целое, многосоставный левиафан, свернувшийся подобно дракону, обвившему самоцветную яму планеты. Чеглок кричит от страха — не голосом, который ему уже не повинуется, но разумом.

И сразу же мир и зрение становятся такими, как были. Сердце охватывает ощущение колоссального облегчения и уверенности, но Чеглок борется с ними, зная, что они ложные, что им нельзя доверять, как нельзя доверять внешним органам чувств. Упорядоченный мир отчетливых предметов и устоявшихся форм, столь покорных его чувствам и утешительных для разума, — всего лишь, как знает теперь Чеглок, неполный и обманчивый фасад, если вообще не явная ложь. Он же видел правду? И память об этом еще пульсирует болью внутри — рана, которой не может коснуться исцеление.

И пронзительно звучит голос святого Христофора:

— А откуда ты знаешь, что ты видел всю правду или хотя бы часть ее? Может, я показал тебе ложь, а то, что ты видишь сейчас, есть и всегда было простой правдой вещей? А может, правды вообще нет, а есть лишь бесконечные вариации лжи?

— Зачем вы это делаете? — спрашивает Чеглок, разъяряясь не только от собственной беспомощности и страха, но и от издевательских слов тельпа, переданных рабом.

— Потому что могу, — отвечает святой Христофор, а Мицар скалит зубы, показывая обрубок языка.

— Не имеете права! Коллегия виртуального разума…

Ничего мне не сделает, отвечает снисходительный голос пониже голоса святого Христофора прямо у него в голове. И вдруг Мицар и святой Христофор исчезают. На их месте стоит худой темноволосый тельп с горящими черными глазами. На его лице — тщательная мозаика разрезов.

Чеглок сразу понимает, что он видит Мицара, каким тот был до увечья: он снова стал целым в Сети. Не тельп, но вирт тельпа. И только сейчас до Чеглока доходит, что он по-прежнему виртуализован.

— В-вы… — лепечет он, — вы один из них. Невидимый…

Мицар щелкает пальцами, и вся площадь, кроме них двоих, застывает, будто застряла во времени. Парализованные прохожие замерли на полушаге, как восковые фигуры панорамы. Голуби повисли в воздухе орнаментом. Браво, Чеглок, звучит насмешливый голос под черепом.

Вы знаете мое имя, думает он глупость, потому что нет ничего, что не мог бы узнать о нем Невидимый, если бы захотел.

— И потому вы мне все это показали? — спрашивает он вслух. — Чтобы сказать, кто вы такой?

Мицар тоже переходит к слышимой речи — хотя, конечно, не на самом деле: просто очередной фокус виртуализации.

— Я тебе это показал, потому что мне захотелось, точно так же, как мне хочется иногда напомнить святому Христофору его прошлое положение придворного у трона Плюрибуса Унума. — Он небрежно машет рукой. — Вы, эйры, так горды своими крыльями, считаете себя над всеми мьютами, потому что умеете подниматься выше нас, представителей — какой там есть у вас прелестный эвфемизм? — ах, да, «низших рас». Но это всего лишь каприз мутации. Каприз Шанса, а не достоинство эйров. И есть другие меры высоты — или величия. Мне иногда приятно напоминать эйрам об этом.

Презрительная жестокость слов Мицара обжигает Чеглока, словно пощечина. Он соображает, что увечья тельпа изуродовали не только его тело, но и дух, сделали его желчным и мстительным.

— Юный эйр, — произносит Мицар, — ты очень мало разбираешься в ненависти и еще меньше — в тельпах. Но я немножко обучу тебя по этим двум предметам до того, как мы закончим. Большему, возможно, чем ты хотел бы знать…

— Что вы от меня хотите? Я не совершал преступлений…

Мицар смеется:

— У нас на факультете есть поговорка: охотнее всего оправдываются виноватые. Мы знаем твои мысли. Мы знаем твои мечты о славе и жертве. Вот они меня к тебе и привели.

— Разве мечтать — преступление?

— Зависит от того, что за мечта… и кто мечтает.

Мицар снова щелкает пальцами. На этот раз Чеглок оказывается парящим над строем из тысяч рыцарей-нормалов, марширующих в кипящую битву, которая у него менее чем в миле за спиной. Тело его ноет болью дюжины ран. В мозгу звучит отчетливая псионическая команда тельпа, приказывающего отступить, интегрированная сеть гештальта субвиртуализирована, разбита, и войска отступают под натиском нормалов. Но Чеглок игнорирует приказ, летит дальше, за боевые порядки врага. Далеко внизу, на холме, он видит группу нормалов, верховых и пеших, посреди цветных военных вымпелов и алмазного блеска псибертронной брони. Центральная фигура на огромном скакуне определяется без сомнений. Чеглок, не колеблясь, бросается в пике…

И оказывается на площади Паломников. Конечно, он там все время и был, и сейчас он не там… то есть не на той площади, что он воспринимает, потому что эта площадь Паломников — всего лишь конструкция Сети. А другая? Та, на которой оказывается его физическое тело, когда в мгновение ока кончается его виртуализация?

Черные глаза виртуала Мицара блестят смехом, и Чеглок напоминает себе, что этот тельп в любом случае знает его мысли.

— Вся слава — герою-победителю! — провозглашает Мицар с насмешливым поклоном.

— Безобидная фантазия, — бормочет смущенный Чеглок.

— По-твоему, неподчинение прямому приказу вышестоящего начальника — безобидно?

Чеглок слишком потрясен, чтобы возразить.

— Несоблюдение субординации — преступление серьезное.

— Но… это же было не настоящее!

— Чувство, лежащее в основе — настоящее.

— И я должен быть наказан за чувство?

— Для тельпов чувства и мысли реальны не менее действий, или могут быть реальны. — Мицар улыбается своими белыми идеальными зубами. — Видишь, я тебя уже учу. И вот еще один урок: я тебе не враг.

— Вы выбрали странный способ это доказать. Сперва прикинулись уличным предсказателем и наврали мне про мое будущее. Потом виртуализовали меня против воли. Теперь угрожаете мне за мечтания. Это действия друга?

— У меня много личин и голосов, но я действительно предсказатель… хотя и необычный. Все, что я предсказал тебе, сбудется в одном или другом будущем. Предательство, кровь, слезы — всё. Вопрос лишь вот в чем: какое будущее восторжествует?

Чеглок больше не испытывает ни злости, ни страха — без сомнения, опять псионические манипуляции Мицара. Он даже не может быть уверен, что мысли его принадлежат ему. И все же не уступает.

— Будущее решает Шанс, а не я — и не вы. «Кто может уменьшить Шанс? Пусть попытается, ибо только сам он уменьшится».

Снова лающий смех Мицара.

— И ты будешь мне цитировать «Книгу Шанса»? Есть в тебе что-то от Святого Метателя, юный Чеглок. Но позволь мне сделать то же самое и взять свой ответ из Сутуры Шестой, «Вслед кувырком»: «Действие приносит добрую удачу. Выбрать его — значит открыть». Это основы теологии вероятностей.

Когда Мицар цитирует сутуру, соответствующий узор разрезов — лемниската, знак Шанса — выступает из шрамов его лица и сияет под луной, как паутина.

— Вы были Святым Метателем, — говорит Чеглок. — Ваше лицо это выдает.

— А зачем бы мне это скрывать? В молодости я состоял в ордене Стохастиков.

Стохастики. Самая маленькая и самая изолированная секта Святых Метателей. Они полностью посвящают себя капризам Шанса, и каждое действие определяют броском костей, как бы мелко и тривиально оно ни было. Проживая жизнь чистейшей преданности и случайности, они обретают мудрость в темных мистериях теологии вероятностей.

— Вы стали солдатом. Неужто вы потеряли веру в кости?

— Напротив, я следовал костям. Как и сейчас.

— Значит, вы не слишком ясно видели свое будущее.