Русский батальон: Война на окраине Империи - Роберт Фреза

— Еще новости есть? — спросил Верещагин. ХарьяЛо выгнул спину по-кошачьи и ухмыльнулся.

— Помнишь то пиво в банках, которое мы позаимствовали?..

— Сперли, — уточнил Верещагин.

— Так вот, Консервный Оскал приказал Мидзо-гути выдавать людям не больше одной банки за раз.

Верещагин вздохнул.

— Ну вот, а Мидзогути раздал пиво и звонил Консервному Оскалу каждые десять минут — спрашивал, можно ли отхлебнуть еще глоточек.

Верещагин внимательно всмотрелся в физиономию Харьяло.

— Врешь ты все, Матти. Ну неужели у тебя нет почтения к моим сединам?

— Да нет, Антон, серьезно! — Харьяло посмотрел на Малинина, который все это время молчал. — Этот Тихару Ёсида, Консервным Оскалом именуемый, в гарнизоне показал себя тупым и тщеславным ослом. А уж в бою…

Матти, позволь напомнить тебе, что, когда мы выпихнули Тихару в штаб адмирала Накамуры, Накамура вернул его обратно и снова навязал нам его общество. Я знаю, что ты задумал, Матти. Нет, нет и нет.

— Ты обо мне плохо думаешь, Антон!

— Спокойней, Матти. Полковник Линч сказал бы, что ты за деревьями леса не видишь.

— Я вижу, что из дерьма конфетку не сделаешь!

— Матти, если мы выпихнем Тихару сейчас, через месяц он вернется к нам майором, возможно на твое же место.

— Ну и что? Через месяц нас, может, и в живых не будет! И вообще, разве я предлагал его выпихивать?

— Не спеши, Матти, — сказал рассудительный Верещагин. — Спокойнее. Нам уже не долго осталось играть с ними в солдатики. Можно и потерпеть. И вообще, Тихару уже начинает меняться к лучшему.

— Знаю, знаю. А тех, кто не желает меняться, v можно пристрелить. Ладно, Антон. По-моему, ты не прав, но я тебя послушаюсь. Шутки в сторону. Я уважаю буров куда больше, чем полковника Линча, а они, похоже, вот-вот взорвутся. Я уверен, что ты уже готовишь какую-то крупную интригу на случай, если адмирал Ли предоставит нам хоть какую-то свободу действий.

— Ну, не стоит отрицать, что я сделал небольшие приготовления…

— Наверно, придется поступить так-же, как с Исидзу на Новой Сибири, и довериться своей удаче и твоей великой мудрости, — сказал Харьяло.

— А помнишь, что ты хотел сделать с адмиралом Исидзу?

Харьяло рассмеялся.

— Ничто не ново под солнцем, под луной и под небом. Все течет, и ничто не меняется!

— Знаешь, Матти, я думаю, что ты не прав. Даже люди и те меняются. Иногда, — философски заметил Верещагин.

Матти пожал плечами и вышел.

На самом деле Матти задел больное место — и не одно. Для Земли Ёсида был бы прекрасным офицером, но второй роте ничего существенного дать не мог. Не было в нем ни тихого фанатизма Полярника, ни профессионализма Палача, ни даже спокойного безумия, которое временами вспыхивало в Санмартине. Ёсида был довольно отважен в бою, у него была даже нашивка за ранение, и все же он не внушал особого доверия. И это заметно отражалось на его роте. Что касается Линча, то он был опасен хотя бы тем, что не имел опыта общения с подобной средой.

Верещагин посмотрел на Малинина.

— Скрытый дефект. Ну что ж, будем ждать. А ты? Что, Рауль тоже наше слабое место?

Малинин кивнул.

Верещагин сложил руки на груди.

— Что ж поделаешь, Юрий. У Рауля это наследственное. Все мы не без греха. Его отец десять лет прослужил один на Мальвинах, когда аргентинцы вычищали острова от Экологов.

Малинин снова кивнул.

— Ты беспокоишься из-за девушки?

— Ее зовут Брувер, — ответил Малинин.

— Я знаю, — мягко сказал Верещагин. — Перед нами стоит очень тяжелый выбор, не так ли? Я, наверно, сделал ошибку. Небольшую ошибку.

Малинин кивнул, неторопливо поднялся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Небольшие ошибки обнаруживаются не сразу…

Верещагин откинулся на спинку стула и вспомнил историю, читанную в детстве, — о том, как Земля была осаждена и один пилот работал связным. Он летал туда и обратно. Его части тела заменялись стальными протезами. Он видел, как менялся мир, — ведь для него время шло медленнее. И вот умер последний из его друзей, порвалась последняя связь. И он улетел в пустоту, сопровождаемый призраками разбитых кораблей и погибших товарищей.

Из последних четырнадцати лет своей жизни Верещагин лишь два года провел на Земле, да и те — в стенах военной Академии, вместе с другими такими же бедолагами. Батальон перемещался из одной колонии в другую, пополняя свои ряды всем, что подвертывалось под руку.

Отчасти это было его рук дело. Батальон никогда не нес больших потерь, и не бывало такого, чтобы части приходилось восстанавливать заново, прилагая к этому особые усилия и внимание. Они просто кочевали с Одавары на Циклады, потом на Новую Сибирь, потом на Ашкрофт, и нужно было только восполнять естественную убыль состава. И постепенно, исподволь, по мере того, как те, кто успел привязаться к мирам, оставшимся позади, уходили или теряли к ним интерес, накапливалась ужасающая усталость. В части Уве Эбиля было то же самое: его иностранный легион оставил свои воспоминания в саваннах Канисиуса, вместе со сгоревшей техникой.

Что касается Ёсиды… Он был слеп ко многим вещам… но далеко не ко всём. Когда батальон на девять месяцев удалился от всяческих тронов и власть имущих, его карьера пошла прахом. Теперь срочно нужно было что-то из ряда вон выходящее, чтобы его вновь заметили в верхах.

А для этого не мешало бы занять должность командира батальона, принимающего участие в боевых действиях. И скорее всего, полковник Линч рассчитывал, что в отдаленном будущем это произойдет. Однако на Ашкрофте адмирал Накамура, не слишком мудрый, но проницательный, звал Верещагина своим Квинтом Серторием. Линч не знал почему; Ёсида же не спрашивал.

Это был День независимости. Верещагин посмотрел на часы, достал свечу и вышел вместе с Малининым.

Ханнес ван дер Мерве стоял на посту на холме рядом с казармой и дулся. Ну почему его назначили на секретное дежурство за три недели до Рождества? Конечно, приказ есть приказ, но ведь большинство его коллег спокойно спят в своих кроватях… Нет, это несправедливо!

И вообще, чего за ними следить, за этими имперскими казармами? Ничего там такого не происходит… Ему было скучно и немного страшно. От нечего делать он рисовал чертиков в своей записной книжке. И вдруг ахнул. Казарма Претории внезапно озарилась множеством огоньков. Ханнес поспешно растолкал напарника. — Эй, Якоб!

Свечи горели примерно час, потом одна за другой начали угасать. Буры не знали, что и думать. Здесь, в этом мире, шестое декабря было всего лишь датой в календаре. А Суоми в этот день праздновала свою независимость и оплакивала погибших. Юрий Малинин, самый старший из них, оставил последнюю свечу гореть на могиле Шигети.

Пятница (11)

В пятницу раввин заспался, как выразился. Ханс Кольдеве, чьи познания в литературе были куда обширнее, чем можно было представить. Священник Коломейцева, носивший такую длинную бороду, что она едва влезала в защитную маску, в обед отправился навестить те православные души, которые полагали, что лютеранин Эрикссон либо Антихрист, либо просто безбожный атеист. Но Руди Шееля это не позабавило: он все еще пытался выяснить, кто такие сержанты Фельзен, Рош и Пенья.

К несчастью, одновременно с бородатым священником прибыли двенадцать говяжьих туш в вакуумной упаковке, «реквизированных» Григоренко, что вызвало значительно больший интерес. Солдаты Верещагина потихоньку начали осваиваться на бурских территориях. Яд — тоже оружие.

Суббота (11)

Преподобный доктор Биллем Клаус Стридом говорил тихо, как ему Иподобало, стараясь убедить колеблющихся в целесообразности своего образа действий. Голос его звучал мягко, но в глазах и душе доктора полыхало пламя.

Четверо его собратьев по Совету Бонда сияли светом Господним; пятеро вещали гласом Сатаны. Председатель и еще один колебались меж небесами и геенной, как это было уже на протяжении нескольких недель. Они соглашались лишь на самые мягкие меры — например, на намечавшуюся всеобщую забастовку. Сегодняшний провал ослабит его — и в то же время, как ни странно, подкрепит: он будет знать, что на Совет больше рассчитывать не приходится.

Стридом полагал, что это несправедливо: самому Иисусу приходилось иметь дело всего с одним Иудой и одним Петром, а ему, доктору Стридому, приходится бороться сразу с пятью предателями и двумя колеблющимися. Он обращался к последним, говорил выразительно, но сдержанно, дабы свет Господень, пылающий в нем, не испепелил их хрупкую веру. Еще рано, надо подождать.

— Тезис опровергается антитезисом, и рождается синтез. Так происходит среди людей. Политико-культурно-исторические течения размывают песок и скалы. Дабы избежать деградации, необходимо разрушить, уничтожить эту середину, отвергнуть этот ненавистный синтез, разъедающий и размывающий все, во что мы веруем. Мы — огненное горнило, в которое им перцы должны швырнуть свой антитезис. Мы должны подвигнуть воинство Сатаны к репрессиям, и каждый человек должен понять, что, если он не встанет на нашу сторону, ему придется избрать антитезис закона Божия. Каждый предатель, который изменит хотя б одно слово, одну букву, должен быть изгнан и безжалостно истреблен. Так законы истории выводят нас на путь истинный!