Русский батальон: Война на окраине Империи - Роберт Фреза

Пока он говорил, над горами, поросшими лесом, собрались пухлые облачка. Облачка потемнели, превратились в грозовые тучи. Небо рассекла молния, хлынул дождь, и через несколько минут пыль на дороге превратилась в непролазную грязь.

— Давай уберем все это в пикап, — сказал Санмартин, подхватив свою трость, рюкзак и автомат.

— Да ну еще! — ответила Ханна. — Спрячем под стол и поедим прямо тут.

Когда они управились с фруктами и жареным мясом, Ханна вновь заговорила. Она смотрела на струи дождя, стекающие по стенам их убежища и устремляющиеся в канавку, которую прорыл Санмартин. Она заговорила о том времени, когда еще жила на Земле.

— Мне было девятнадцать лет, когда я начала преподавать в лагерях. Там до сих пор есть лагеря для африканеров; которым не разрешают устроиться на работу. Однажды осенью я сказала детям: «Давайте организуем команду регбистов». Они сказали, что это здорово, только лучше сделать две команды, чтобы они могли играть между собой. Я сказала, что это хорошая идея. Я назначила двоих самых сильных мальчиков капитанами, и они стали подбирать себе команды.

Первую тренировку назначили на субботу. Я спросила, как Они решили назвать свои команды. Мальчишки сказали, что они об этом еще не думали, но если надо непременно как-то назвать, то пусть одна команда будет называться «Потгитеристы», а другая — «Маланисты». Потому что в одной команде были ребята из семей, которые поддерживали Пот-гитера, а в другой — из семей, которые поддерживали Малана. Я извинилась и ушла в комнату девочек. Мне стало плохо.

Позже — гораздо позже — мне позвонил отец, — продолжала она с таким видом, словно рассказывает историю, слышанную от кого-то другого и не имеющую к ней никакого отношения. — После того, как моя мать умерла, отец женился вторично. Мы никогда не были близки с ним, особенно с тех пор, как я уехала учиться. Но он позвонил и сказал, что выбил для нас пятерых — моей мачехи, ее двоих детей, его самого и для меня — разрешение на эмиграцию. Не то чтобы он был груб, но фактически приказывал улететь. Я ответила, что мне надо подумать. И вот тогда он принялся умолять меня, чтобы я согласилась. И я согласилась. Он меня никогда ни о чем не просил, кроме того раза.

— Твой отец умер? — спросил Санмартин.

— Да. Сердце отказало. Но на корабле… Понимаешь, корабль был битком набит африканерами, целыми семьями. Это было как воссоединение: половина моего класса летела там же. И только много дней спустя я заметила, что летели только «потгите-ристы». Никого из «маланистов» там не было. Вот тогда я поняла, почему отец так просил меня уехать.

— Я все собирался тебя спросить — почему ты с нами?

Она тихо рассмеялась.

— Я даже не знаю. Это было так странно… Они решили прекратить преподавание английского в младших классах, и я осталась без работы. А на следующей неделе те же самые люди пришли ко мне и умоляли, чтобы я помогла им договориться с имперским майором.

Санмартин вспомнил, как Ретталья провел первую неделю, отлавливая людей, которых власть имущие вырвали из привычной, нормальной жизни. Главное, говорил майор, это убрать всяких неудачников. Остальные сами утихнут.

— Они меня не понимали: что это за женщина, которая не стремится выйти замуж и уехать! — объясняла Ханна так, словно это было вполне естественно. — Я не знаю, что бы я стала делать. Я не хотела ничего понимать. Хотела просто жить, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Многие так существуют — неприятно ведь видеть, как много вокруг плохого.

— Да, — медленно ответил Санмартин, — неприятно.

— Ты ведь понимаешь, люди задают себе вопросы…

Он кивнул.

— Вы управляете нами с помощью законов военного времени. Прекрасно. Но ведь это тянется уже три месяца! И трезвые, рассудительные, ответственные люди задаются вопросом, что вы будете делать, когда военные законы прекратят свое действие. Этот человек, Андрасси, которого ввели в Ландрост, они же видят его, знают, кто его туда назначил!

Он кивнул.

— Это — как бы сказать? — нарастает, медленно, постепенно. Но скоро сметет нас всех.

Ее дед и то несколько раз задавал этот вопрос. Страх — как зараза, эпидемия времен катастрофы, он не щадит ни старых, ни малых.

— Ты никогда не рассказываешь о своей родине, — сказала она после паузы.

На скулах у него заиграли желваки.

— У меня нет родины. Когда я уезжал, мне нечего было забрать с собой.

Теперь уже она не знала, что ответить.

— Однажды я взял отпуск на несколько месяцев и отправился под парусом вдоль Большого Барьерного рифа и на север к Соломоновым островам.

Я взял лодку с прозрачным дном и наблюдал за коралловыми рыбками, за подводной фауной. Местные не представляли, как можно на ночь глядя выходить за рифы в такой маленькой лодке. Они думали, что я псих. Возможно, они были правы. Когда-нибудь я сделаю то же самое здесь. Здесь, наверно, тоже есть на что посмотреть. Наверно, у вас тут никто еще не вылезал за рифы. Все так заняты добыванием металлов…

— Тогда расскажи, что ты там видел.

— Расскажу.

Он выставил руку под дождь и набрал горсть воды. Несколько минут прошло в молчании.

— Однажды у нас случилась перестрелка на бледе — то есть в пустыне. Пятеро нас, полдюжины рабочих. И вдруг в самый разгар боя наползли тучи и ливануло как из ведра. На Ашкрофте дождь по большей части испаряется, не долетая до земли, но в тот день был ливень, настоящий гнев Господень. Сверкали молнии, вади наполнились водой, и в них бурлило, как в узком заливе в час прилива. Мы все сбились в кучу на одном холмике, мокрые, продрогшие, несчастные. И обратно вернулись все вместе — рабочие и мы.

— И там был Исаак, да?

— Да. Если бы не этот дождь, я убил бы его или он меня, и нам было бы все равно.

— Вряд ли, — сказала Ханна, нахмурившись.

— Песчаные пустыни мне нравились, — сказал он, помолчав. — Барханы похожи на морские волны. Большие барханы стоят на одном месте по нескольку веков, лишь немного нарастая в одном месте и убывая в другом. Они изгибаются, как прекрасная женщина, что нежится на солнце. А по барханам ползет песок, словно поземка.

— А какого он цвета? — спросила Ханна.

— Песок — желтый. Пыль — красная, всех оттенков, от бледно-розового, как твои руки, до густокрасного, как бычья кровь. Такыры — коричневые и такие гладкие, что песок скользит по ним, как по стеклу. Это неглубокие низинки, куда веками стекает вода и высыхает, а пыль и ветер шлифуют их до блеска. Камни — черные, железо и окислы марганца. Местами попадается голубое и серое — там, где стоят остатки скал, источенных ветрами. Может, есть там и другие цвета; но я помню эти.

Он умолк — словно дверь захлопнулась и никогда больше не отворится. Убрал руку под навес, стряхнул с ладони воду.

— Когда я был на Ашкрофте, даже не подозревал, что бывают колониальные миры такие, как ваш.

Он обнял ее за плечи.

— Тебе это не нравится?

— У вас есть все, чего у рабочих-рабов нет и никогда не будет.

— И мы отказываемся от всего этого.

— Некоторым из вас нужно нечто большее. Они вместе смотрели на дождь.

— Все колониальные миры гноятся, гноятся и наконец загнивают. Ассамблея слишком бережлива, чтобы предотвратить это, зато они могут позволить себе посылать туда целые батальоны, когда запахнет жареным. — Он снова хлестнул тростью по зарослям хвоща. — Иногда мне кажется, что здесь тоже все скоро взорвется. Но потом я говорю себе: «Нет, Варяг у нас заговоренный. Его судьба бережет…»

Так или иначе… — Он хлестнул наискось по струям дождя. — Я давно не видел его таким напряженным. Я тебе говорил, что возьму лодку и уйду в море? Это я врал. Зачем Ретт послал тебя? Она зажала ему рот рукой.

— Тс-с! — воскликнула она. Капитан не стал возражать. Через некоторое время Ханна сказала: — Дождь утихает. Может, поедем обратно?

— Поехали, — сказал Санмартин, глядя на волны.

Орлов шагнул в лес и словно растворился. Его лицо и зеленый камуфляж полностью сливались с листвой, проявлялись лишь отдельные пятна, так что всю фигуру разглядеть было совершенно невозможно. Сверху костюм был темнее, снизу светлее, что делало тень незаметной.

Вокруг величественными столпами уходили в небо штыковники, вздымающиеся над гниющими стволами своих упавших собратьев. Все пространство между поваленными деревьями заполняла молодая переплетающаяся поросль. Тут и там виднелись угольно-черные бочаги, которые то и дело бурлили. Штыковники недаром считаются очень опасными деревьями. У них короткие корни, они легко падают. Лес был весь завален буреломом.

Сниман шагнул вперед. Поверхность озерца дрогнула, под ногами послышался шорох. Ян застыл. Но это была всего лишь амфитилия.