Все рушится - Чинуа Ачебе

– Если вы сейчас же не заплатите, – сказал их главный, – мы отвезем их в Умуру, где они предстанут перед большим белым человеком, а потом повесим.

Эта новость быстро разнеслась по деревням, прирастая по ходу дела всякими измышлениями. Кто-то утверждал, что старейшин уже отвезли в Умуру и повешение назначено на следующий день. Кто-то – что и их семьи тоже повесят. Кто-то – что уже выслали солдат, которые перестреляют умуофийцев так же, как они перестреляли абамцев.

Стояла полная луна, но в ту ночь не было слышно на улице детских голосов. Деревенская ило, где они всегда собирались, чтобы устраивать игры под луной, пустовала. Женщины Игуэдо не собрались в своем тайном убежище, чтобы разучить новый танец, который они потом обычно демонстрировали всей деревне. Молодые люди, которые в полнолуние всегда устраивали шумные гуляния, в ту ночь сидели по домам. Мужских голосов не было слышно на деревенских дорожках: никто из мужчин не отправился в гости или к любовнице. Умуофия напоминала насторожившееся животное с навостренными ушами, принюхивающееся к неподвижному безмолвию чреватого зловещими предзнаменованиями воздуха и не знающего, куда бежать в случае необходимости.

Тишину нарушил деревенский глашатай, бивший в свой звучный огене. Он созывал всех мужчин Умуофии от возрастной группы акаканма и старше собраться утром, после первой еды, на базарной площади. Он обошел всю деревню вдоль и поперек, не пропустив ни одной из главных дорожек.

Усадьба Оконкво выглядела заброшенной, словно ее затопило холодной водой. Все члены его семьи были дома, но разговаривали друг с другом шепотом. Эзинма прервала обязательное двадцативосьмидневное пребывание в семье будущего мужа и вернулась домой, как только услышала, что ее отец в тюрьме и ожидает повешения. Сразу же по возвращении она отправилась к Обиерике и спросила, что мужчины Умуофии собираются с этим делать. Но Обиерики с утра не было дома. Его жёны думали, что он отправился на тайную встречу. Эзинма осталась довольна: значит, что-то делается.

Наутро после призыва глашатая мужчины Умуофии собрались на базарной площади и решили немедля собрать двести пятьдесят мешков каури, чтобы умилостивить белого человека. Они не знали, что пятьдесят мешков пойдут судебным приставам, самовольно увеличившим сумму штрафа.

Глава двадцать четвертая

Как только штраф был заплачен, Оконкво и его товарищей отпустили. Окружной уполномоченный снова произнес перед ними речь о великой королеве, мире и справедливом правлении. Но они его не слушали. Просто сидели, молча уставившись на него и переводчика. В конце им вернули их мешки, мачете в ножнах и разрешили идти домой. Они встали и покинули судебное здание. Ни в тот момент, ни по дороге домой они не разговаривали ни со встречными, ни между собой.

Здание суда, как и церковь, было построено в стороне от деревни. Соединявшая их тропа была всегда многолюдна, потому что вела еще и к реке, протекавшей позади суда. Дорожка была песчаной и ничем не затененной. В сухой сезон они все были такими. Но когда начинались дожди, кусты по обеим сторонам дорожек бурно разрастались и скрывали их. Сейчас стоял сухой сезон.

Пока шестеро мужчин возвращались в деревню, навстречу им шли с кувшинами к реке за водой женщины и дети. Но у мужчин был такой мрачный, зловещий вид, что никто не решался сказать им нно – добро пожаловать, все молча расступались, пропуская их. Когда они вступили в деревню, к ним небольшими группами стали присоединяться другие мужчины, пока не образовалась внушительная толпа. Она двигалась молча. Дойдя до своего дома, каждый из шестерых старейшин оборачивался и приглашал часть толпы к себе. Тихая, подавленная на вид деревня была внутренне взбудоражена.

Как только пронесся слух об освобождении шести старейшин, Эзинма приготовила еду для отца и по его возвращении понесла ее ему в оби. Он ел рассеянно, без аппетита, только чтобы сделать ей приятное. В его оби собрались мужчины – родственники и друзья. Обиерика уговаривал его поесть. Все остальные молчали, но они заметили длинные шрамы на спине Оконкво, там, где в плоть его врезáлась плеть тюремщика.

Ночью по деревне опять прошел глашатай. Ударяя в железный гонг, он оповещал о том, что утром всех снова призывают на общий сход. Все понимали, что Умуофия наконец собирается как минимум высказаться на нем о происходящих событиях.

В ту ночь Оконкво спал мало. Горечь в его сердце мешалась с чем-то вроде детского предвкушения. Прежде чем лечь в постель, он достал свое воинское облачение, к которому не прикасался с момента возвращения из ссылки. Встряхнув юбку из волокон рафии, он осмотрел высокий головной убор из перьев и щит и нашел все в удовлетворительном состоянии.

Лежа на бамбуковой кровати и вспоминая, как обошлись с ним в суде белого человека, он поклялся отомстить. Если Умуофия решит начать войну – хорошо. Но если его соплеменники окажутся трусами, он выступит один и будет мстить сам. Он вызвал в памяти былые войны. «Самой славной была война с Изике, – подумал он. – Окудо еще жив. Он пел воинственную песнь так, как не умел никто другой. Сам он воином не был, но от его пения каждый становился львом».

«Нет больше достойных людей, – вздохнул Оконкво, припоминая те дни. – Изике никогда не забудут, как мы кромсали их в той войне. Мы убили двенадцать их мужчин, а они – только двоих наших. Не прошло и четырех базарных недель, как они запросили пощады. В те времена мужчины были мужчинами».

Продолжая размышлять о былых днях, он услышал звук гонга, доносившийся издалека, прислушался и различил голос глашатая, слабый и неразборчивый. Он хотел перевернуться, но спину обожгло болью. Оконкво заскрежетал зубами. Глашатай подходил все ближе и ближе, пока не оказался почти перед домом Оконкво.

«Самая большая помеха для Умуофии, – с горечью подумал Оконкво, – это трус Эгонванне. От его сладких речей и огонь может превратиться в холодный пепел. Своими тирадами он лишает наших мужчин воли. Если бы пять лет назад они не вняли его бабской мудрости, ничего бы этого не было. – Он стиснул зубы. – Завтра он наверняка начнет им петь про то, что наши отцы никогда не вели „неправедных войн“. Если они его послушаются, уйду и буду мстить в одиночку».

Голос глашатая снова стал затихать вдали, расстояние поглотило и резкие звуки его железного гонга. Оконкво повернулся на другой бок, находя своего рода удовольствие в боли. «Пусть Эгонванне сколько угодно болтает завтра о „неправедной войне“, а я покажу им свою спину и голову», – и он снова скрипнул зубами.

Как только взошло солнце, базарная площадь начала заполняться мужчинами. Обиерика ждал в своем оби, когда Оконкво, проходя мимо, позовет его.