Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Случилось это так. Как-то утром Саша зашел в импозантный магазин электротоваров «Life & Light»[64], что располагался в то время на углу Стоктон и Буш-стрит, зашел купить электрические лампочки.
– Good morning, sir, how are you doing today[65], – прощебетал, встречая его у двери, женский птенец ростом в неполных пять футов, очаровательно улыбаясь. – How can I help you?[66]
Юноша, привыкший видеть в своем окружении крупных кареглазых красавиц с пушком над верхней губой, томно-серьезных и абсолютно не знающих, что такое улыбка, на мгновение растерялся. Обратившаяся к нему с вопросом элегантная женщина с желтоватой матовой кожей, раскосыми зеленоватыми глазами и тонко подведенными ржавого цвета губами, растянутыми в улыбку, словно распахнулась ему навстречу.
– What can I do for you?[67] – повторила продавщица, несколько изменив вопрос-приветствие.
– Bulbs[68], – беспомощно пролепетал потенциальный покупатель.
– What kind of bulbs do you need?[69]
Семнадцатилетний рослый парень густо покраснел: он понял, что на этот, якобы простой вопрос он ответа не знает – забыл. Ну забыл, какие лампочки ему заказали купить, с кем не бывает, но так опозориться перед этой женщиной. Ужас. Не говоря ни слова, он попятился к кружащейся входной двери, едва не сшиб кого-то и вылетел вон.
Магазин, в который попал Саша Тоник, принадлежал мистеру Лейзеру, успевшему сделать из трех шекелей полтора миллиона кеша и покрыть Западное побережье США сетью магазинов электротоваров. Обслуживала Тоника Розали Кац, в девичестве Розали Лейзер, которая, как это водится в преуспевающих семьях, подрабатывала раз в неделю, по пятницам, в магазине отца. И хотя миссис Кац была намного старше застенчивого «тифлисского Давида», ее кошачьи глаза, грация и неподдельная улыбка сделали свое дело: Саша пропал.
В ответ на мамин вопрос, купил ли сын лампочки, он пробурчал что-то невразумительное, вроде «завтра куплю», и, запершись у себя в комнате, принялся мучительно думать. Так оставлять дело нельзя. Он завтра же после занятий пойдет в тот магазин, найдет ту самую продавщицу, купит эти проклятые лампочки и объяснит ей всё.
Что Саша подразумевал под словом «всё», пусть останется его маленькой тайной. Всё так всё, но, увы, на следующий день ему не повезло – пленившая его женщина, по всей видимости, в тот день не работала. Не встретил он ее ни через день, ни через два дня, ни через три. К четвергу Саша Тоник впервые почувствовал то, что обычно называют отчаяньем. Он даже не обратил внимания на то, что мама перестала его спрашивать «про лампочки» и купила их сама.
* * *
На обратном пути мы никак не могли найти кеб. Мне до чертиков надоело брести по быстро темнеющему мокрому снегу с Розали на руках, и на какое-то мгновение я пожалел о легкомысленно предложенной прогулке; нести же старушку на руках до дому мне было не под силу: годы не те да и юношеского оптимизма поубавилось.
– Давайте сядем на автобус, тут как раз проходит сорок шестой. В молодости я часто на нем ездила – он шел от моего дома прямо к океану. Наверняка этот автобус и сейчас так ходит, – говорит Розали, а я тяжело дышу и соглашаюсь.
Мы пересекаем Линкольн-авеню, подходим к остановке, и я бережно опускаю мою ношу на землю. Почти сразу подъезжает автобус. В салоне тепло: шофер включил отопление и зажег свет, отгородив нас от синеватых промозглых сумерек. Практически пустой автобус дует прямиком по направлению к океану, который здесь называют смешным словом «оушен».
– Черт побери, разве мы не домой? Мы же едем в противоположном направлении! – кричу я. – Нам нужно немедленно выйти!
– Не надо бояться, все идет по плану, – успокаивает нас удивительный шофер, который не только предупредительно объявляет остановки, но еще и говорит по-русски. – Вот доедете со мной до конечной остановки, немножечко там постоим, а потом я вас отвезу обратно, прямо на Форест-Хилл. Это ведь ваша остановка, не так ли?
Интересно, как это шофер догадался, что я говорю по-русски.
O том, откуда шофер узнал, где живет Розали, я даже не подумал. И вообще, я так спокойно заявляю: мальчик влюбился… Тоники приехали в Америку незадолго до окончания войны, в Сан-Франциско идет снег, Розали исполнилось девяносто пять лет, Элла Фицджеральд поет в «Лонг-Баре» на Пост-стрит… Заявляю как о чем-то само собой разумеющемся, будто совершаю перебежки по времени или перебираю в памяти мелкие рекорды Гиннесса, а они, эти рекорды, даются мне очень уж легко: достаточно пройти три блока по Маркет-стрит в направлении север – юг или восток – запад, или вскарабкаться на Ноб-Хилл… И больше ни-че-го.
Едем мы не десять минут, а все полчаса: 19-я, 22-я, 26-я, 31-я стрит. Остановки следуют с утомительной назойливостью, дома вокруг становятся всё мельче, непригляднее, как будто город – уже не город, а предместье: слякоть, рыбья чешуя, туман. Тихонько входят китайцы; перекинутся парой словечек, присядут бочком на скамеечку и, глядишь, уже выходят.
Я увлекся наблюдением: продолжается череда вытянутых как по линеечке безликих стрит: 42-я, 46-я, 48-я…
– Конечная! Мы приехали, друзья мои!
– A не позволите ли узнать, сэр, где это вы научились так хорошо говорить по-русски? – спрашиваю я шофера и внимательно смотрю на него.
– As I was young[70], – мечтает вслух Розали, – в начале пятидесятых, здесь все выглядело совершенно по-другому: никаких домов, никаких китаезов, ничего! Только холмы, поросшие травой, и океан… Обычно мы приходили сюда играть в гольф… Ах, господи, как все это было давно…
– Говорить по-русски я выучился на Колыме, в лагере строгого режима, где провел, с вашего позволения, пять трудных лет. Русскому языку меня обучал Александр Исаевич Солженицын. А еще – в лагере мне отбили почки.
Домой мы вернулись затемно. Розали пошла переодеваться и вернулась с каким-то свертком:
– Это вам, – сказала она, – чтобы вы не замерзли ночью, возьмите. – И она протянула мне сверток. – Не удивляйтесь, это электрическое одеяло, оно у меня осталось от папочки, раньше такие одеяла продавались в магазинах электротоваров.
Где-то я такое одеяло уже видел. Забыл. Старушка сварганила что-то на ужин, выставила бутылочку приторно-сладкого розового зинфанделя и поежилась:
– Что-то холодно… Надо сказать, мой первый муж меня бил и даже швырял об стенку, зато какой он был красавец… Да…
Она на минутку задумалась, посмотрела в окно. Не знаю, смотрела ли она назад, сквозь время или просто уставилась в темноту.
– Нет, вы
