Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Человек бунтующий», как объясняет Камю, обозначает его стремление «противостоять реальности настоящего». После публикации он называл «Человека бунтующего» своей «позицией по текущим событиям». Под «настоящим» Камю понимал холодную войну, под «текущими событиями» – победный марш тоталитаризма. Как следствие, контекст эссе составил мир, разделенный между либеральными демократиями Запада и коммунистическими режимами Востока. Однако анализ революции у Камю применим не только к Советскому Союзу, но и к ФНО. Камю неустанно изобличал политику колониализма, которая превращала арабов и берберов в изгоев на собственной земле. «Эти люди, – писал он в 1945 году – ничем не хуже нас, если не считать условий, в которых они вынуждены жить, и мы можем учиться у них не меньше, чем они у нас. Слишком многие французы в Алжире, да и повсюду, считают арабов какой-то бесформенной массой, не имеющей интересов»[397]. Хватит представлять «арабов Алжира как некий союз, нацию убийц. Большинство из них перенесли все возможные невзгоды и испытали такое горе, которое способны выразить только они»[398].
Но никто не слушал. Прежде чем погрузиться в молчание перед лицом множащихся кошмаров гражданской войны, Камю упорно вытаскивал на свет преступления, которыми Франция не брезговала в своих обреченных на провал попытках удержать вековой status quo в Алжире. В предисловии к «Алжирским хроникам», опубликованным по следам Битвы за Алжир, Камю рубит напрямик: «Репрессии против мирного населения и применение пыток – это преступления, в которых замешаны мы все». И то, что французы ответственны за такие деяния – «унижение, с которым нам всем теперь придется жить». При этом «мы должны отвергать любое оправдание этих методов, сколь бы они ни были эффективны». «Как только мы оправдываем их, даже косвенно, не остается места ни для правил, ни ценностей, интересы каждой стороны получают равный вес, и война без ограничений и законов благословляет триумф нигилизма»[399]
К огорчению бывших друзей и последователей из французских левых, к ФНО Камю тоже не выказывал никакого снисхождения. И пусть его вера в то, что еще не упущена возможность иного политического решения, помимо полной независимости, оказалась наивной, прогнозы Камю в отношении Алжира под властью ФНО оправдались. Камю подчеркивал, что только стремление арабов к свободе и равенству справедливо, а средства Фронта дьявольски несправедливы. Непреклонная враждебность писателя к ФНО подпитывалась готовностью боевиков использовать любые средства для достижения целей. И не сама цель этого движения – добиться независимости Алжира – лишала его в глазах Камю права представлять алжирский народ. Нет, как отмечает Дэвид Кэрролл, «собственно характер организации и кампания террора, с 1954 года развязанная против различных категорий мирных алжирцев», лишили ФНО легитимности[400].
Никакие цели ФНО, сколь бы привлекательными они ни были – Камю не без оснований опасался, что страна скатится в авторитарный однопартийный строй, – никоим образом не могли оправдать политику террора, направленного как против черноногих, так и против мирных арабов. Как поступил бы Каляев? Для Камю ответ прост и очевиден: революционеры «скорее погибли бы – они нам это доказали, – чем опустились» до убийства невиновных[401]. Пожалуй, это романтический жест, неудобный принцип и единственная основа для подлинной этики, что, я думаю, признал бы и Мохамед Буазизи.
Эпилог
В последнее десятилетие жизни Камю стала тяготить его слава. «Я средний человек. <…> Ценности, которые мне сегодня следовало бы защищать и прославлять, – это средние ценности, – пишет он в дневнике. – Для этого потребен такой строгий талант, какого я, боюсь, не имею». Этот рефлекс интеллектуальной скромности Камю выказывает, в частности, в последнем интервью, данном примерно за месяц до гибели. На фразу журналиста о том, что он был ориентиром для всего поколения, писатель ответил без раздумий и недвусмысленно: «Я не говорю специально для кого-то: мне еще слишком много предстоит сделать, чтобы обрести свой собственный язык. Я никого не веду, ибо мне и самому неведомо, куда я иду»[402].
Несомненно, Камю работал над публичным образом, даже когда отрицал свою репутацию общественной фигуры или иронизировал, говоря о ней. В его дневнике мы находим немало примеров неискренней скромности и позерства. Возможно, слава стала для него бременем, но вместе с тем Камю не был случайной фигурой, полюбившейся толпе. Как журналист и редактор, романист и эссеист, драматург и режиссер он непрестанно искал внимания общества. Пусть временами – особенно в последнее десятилетие жизни – он и сомневался, заслуживает ли такого внимания, его всегда глубоко ранило, если в нем сомневались другие. Оплеуха Сартра во время их громкой ссоры по поводу «Человека бунтующего» – «Из-за смеси мрачного самодовольства и ранимости люди не решаются сообщать вам неприкрашенную правду» – оказалась столь болезненной именно потому, что отражала определенную истину[403].
Это, однако, ничуть не умаляет значения Камю как моралиста. Скорее наоборот: недостаток оборачивается достоинством, он ставит Камю ближе к нам. Столь же недовольный собой, сколь недовольны зачастую бывали им ближние, Камю нередко морщился, взирая на свой публичный образ. «Порядочность ненавидеть нельзя. Но бесконечные рассуждения о порядочности – можно. Ни в чьих устах они не могут быть уместны, и менее всего в моих. А потому всякий раз, когда кто-то вылезает с разглагольствованиями о моей честности… меня начинает колотить внутренняя дрожь»[404]. Нет причин сомневаться в искренности этих настойчивых проявлений горькой неуверенности в себе.
Эта дрожь колотила бы Камю, и живи он сейчас. Уж слишком много авторов – я среди них – рассказывают, за что стоит им восхищаться. А Флобер, живи он сейчас, мог бы дописать в «Лексикон прописных истин»: «Камю – хороший человек в темные времена». Живи он сейчас, Камю увидел бы, в каких событиях и объяснениях заблуждался. Но сейчас живем мы. И, подумав секунду, мы осознаем, как трудно быть правым, тогда или сегодня, и насколько тяжело быть правым вместе с Камю – и уж тем более споря с ним. Именно об этом Камю напоминает в письме к другу: «Человеку хочется, чтобы его любили и принимали таким, каков он есть, причем все. Но это подростковое желание. Рано или поздно нужно повзрослеть и согласиться быть судимым или приговоренным и принимать дары любви… как незаслуженные.
