Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Критики скажут, что Камю сам не раз намекал читателям на собственную значительность. Но что с того? Он не только заработал это право, но и нашел правильные слова. В его нобелевской речи почти нет высокопарности, но есть много возвышенного. По определению Камю, писатель должен хранить верность не только своему искусству, но и людям. Человек искусства «по природе своей не может служить тем, кто сегодня делает историю, ибо служит тем, кто ее переживает. <…> Молчание неизвестного узника, терпящего унижения где-то на другом конце света, имеет власть вернуть писателя к людям – во всяком случае, когда писателю удается среди всех привилегий свободы помнить об этом молчании и посредством искусства наполнить его звучанием»[406]. Камю заключает, что благородство нашего ремесла «всегда коренится в двух принимаемых на себя обязательствах, следовать которым нелегко: не лгать о том, что знаешь, и бороться с угнетением»[407].
Это двойное обязательство помогает понять те явления, которые мы рассматриваем в этой книге: ясность взгляда Камю на абсурдность существования, внимание писателя к молчанию мира и его обитателей, его верность нашему общему уделу и настойчивость в соблюдении меры, когда мы восстаем против тех, кто попирает общую человечность.
Но этим не исчерпывалось призвание Камю. В нобелевской речи он говорит о распутье, на котором стоит человек искусства: «На полпути между красотой, без которой он не в силах обойтись, и человеческой общностью, от которой не может оторваться»[408]. Иначе говоря, внимания требует не только несправедливость мира, но и его красота. Представленный как писатель, чья «проницательная серьезность высветила проблемы человеческой совести», Камю оказался серьезен и в своих возражениях. «Я никогда не мог отказаться от света, – признается он, – от радости бытия, от вольной жизни, к которой привык с детства»[409].
Подобно океанским течениям, сквозь все сочинения Камю катятся темы красоты и счастья, которые он находил в природе. Красноречивый пример – эссе «Возвращение в Типаса». Камю пишет его в 1953 году, в особенно непростой период жизни. Помимо ожесточенной стычки с Сартром по поводу «Человека бунтующего», Камю угнетали опасения, что он исчерпал талант и не сможет больше писать, и от этого он чувствовал себя преданным и опустошенным. Писатель отправился в Алжир, который встретил его не останавливавшимся несколько дней дождем. Однако небо очистилось, и Камю двинулся в Типасу, одолеваемый воспоминаниями о прежних поездках в это место – и о том, каким он был невинным и уверенным тогда.
Бродя по римским руинам, Камю подставляет солнцу шрамы, полученные в сражениях за тех, кто не мог сражаться сам: голодающих берберов, угнетенных черноногих, истязаемых бойцов Сопротивления, упрятанных в тюрьмы узников совести. Он слышит голоса этих «униженных», но одновременно до него доносятся «те неуловимые звуки, из которых состояла тишина», встретившая его: голоса птиц, воркующих в кустах, шуршание ящериц по горячим камням, шелест полыни и «легкие, короткие вздохи моря», плещущегося внизу. Не щадя больных легких, Камю взбирается крутой тропой на утес: «Прислушивался к счастью, волнами поднимавшемуся во мне. Мне казалось, что наконец-то я вернулся в гавань, по крайней мере на мгновение, и что отныне это мгновение никогда не кончится»[410].
Среди осыпающихся арок – декораций для его юношеских вылазок с друзьями – постаревший и усталый Камю переживает простое озарение. «Да, есть красота и есть униженные. И как бы это ни было трудно, я хотел бы никогда не изменять ни той, ни другим». Несправедливость существует, но также существует и Солнце – источник меры. Так что Камю говорит: «[Я] оценил, как мне повезло, когда понял наконец, что в худшие годы нашего безумия память об этом небе никогда не покидала меня. Это оно спасло меня от отчаяния. <…> В разгар зимы я понял наконец, что во мне живет непобедимое лето»[411].
Читателей, которые требовали однозначной политической позиции и насыщенной этической повестки, лирические пассажи Камю о природе настораживали. В лучшем случае их признавали легкомысленными, в худшем – реакционными. Примечательно, что те же упреки получал и Джордж Оруэлл. Эти два человека на удивление во многом похожи. Оба убежденные антифашисты, но при этом не менее убежденные противники любого тоталитаризма; оба рисковали жизнью, сражаясь против нацизма (Оруэлл в Испании, Камю в оккупированной Франции); оба работали журналистами, писали романы и эссе; оба, несмотря на упорную неприязнь европейских левых, не отказывались от ценностей демократического социализма; оба, равно враждебные имперской политике своих стран, имели опыт жизни в колониях и отвергали упрощенный взгляд на их сложную реальность. И, конечно, оба курили, как паровозы, страдали туберкулезом, умерли в сорок шесть и, увы, стали почитаться как своего рода внерелигиозные святые.
И хотя комментаторы порой забывают это отметить, оба писателя провозглашали необходимость прекрасного. В опубликованном вскоре после войны эссе «Некоторые соображения по поводу серой жабы» Оруэлл размышляет о неизменных и насущных радостях природы и спрашивает, достойны ли «политического осуждения слова о том, что жизнь хороша уже песнями дрозда и желтизной осеннего вяза или чем-то еще, не стоящим денег и лишенным, по выражению издателей левых газет, „классового подхода“». В сущности, Оруэлл предлагает английский эквивалент «средиземноморской философии» Камю – своего рода pensée de Cotswalds:
Мне кажется, сохраняя нашу детскую любовь к деревьям, рыбам, бабочкам и, возвращаясь назад, к серым жабам, человек слегка увеличивает шансы на мирное и достойное будущее, а проповедуя доктрину, что ничего, помимо стали и бетона, не достойно нашего восхищения, он лишь увеличивает вероятность того, что у нас не останется других выходов для дополнительной энергии, кроме ненависти и преклонения перед сильными мира сего[412].
У Камю жабы среди впечатлений детства не отметились, но оно объяло множество других обыкновенных чудес. Песок и море, свет и тепло, ветер и звезды – вот неистощимые источники счастья. Камю замечал, что абсурд может подстерегать нас и на городском перекрестке, и на залитом солнцем пляже. Но то же самое происходит с прекрасным – и со счастьем, которое ему сопутствует. Слишком часто мы понимаем, что счастливы, лишь тогда, когда счастье уходит. Застрелив араба, Мерсо вырывает себя из того мира, частью которого был и в котором поэтому жил без тревог. Выстрел из его пистолета разбивает
