Цинковые мальчики - Светлана Алексиевич

- Мама, почему ты у меня такая маленькая?

- Потому что я скучаю и не расту, - еще пробовала шутить.

- Мама, нас посылают в Афганистан, а меня опять не берут. Почему ты не родила еще девочку, тогда бы меня взяли?

Когда они принимали присягу, присутствовало много родителей. Слышу:

- Мама Журавлева здесь? Мама, идите поздравьте сына.

Я подошла и хочу его поздравить, а он же метр девяносто шесть, никак не дотянусь до него.

Командир приказывает:

- Рядовой Журавлев, нагнитесь, пусть мама вас поцелует.

Он нагнулся и поцеловал, и кто-то нас в эту минуту сфотографировал. Единственный военный снимок, который у меня есть.

После присяги его отпустили на несколько часов, и мы пошли в парк. Сели на траву. Снял он сапоги - ноги стерты в кровь. У них был марш-бросок на пятьдесят километров, а сапог сорок шестого размера не было, и ему дали сорок четвертый. Не жаловался, наоборот:

- Мы бежали с рюкзаками, груженными песком. Как ты думаешь, каким я прибежал?

- Наверное, последним из-за этих сапог.

- Нет, мама, я был первым. Я снял сапоги и бежал, и песок не высыпал, как другие.

Мне хотелось что-нибудь сделать для него особенное:

- Может, сынок, в ресторан пойдем? Мы никогда с тобой не были в ресторане.

- Мама, купи лучше мне килограмм леденцов. Вот это будет подарок!

Перед отбоем мы расстались. Он помахал мне вслед кульком с леденцами.

Нас, родителей, разместили на территории части в спортзале на матах. Но мы только под утро легли, всю ночь ходили вокруг казармы, где спали наши ребята. Заиграл горн, я подхватилась: поведут на физзарядку, вдруг еще раз его увижу, хотя бы издалека. Бегут, все в одинаковых полосатых маечках пропустила, не углядела. А они ходили строем в туалет, строем на физзарядку, строем в столовую. По одному им не разрешали, потому что, когда ребята узнали. что их посылают в Афганистан, один в туалете повесился, еще двое себе вены перерезали. Их караулили.

Садились в автобус, я одна из родителей плакала. Как будто что-то мне подсказывало, что видела его в последний раз. Скоро он написал: "Мама, я видел ваш автобус, я так бежал, чтобы увидеть тебя еще раз". Когда мы сидели с ним в парке, по радио пели: "Как родная меня мать провожала". Услышу теперь эту песню...

Второе письмо начиналось: "Привет из Кабула...", прочитала и так начала кричать, что прибежали соседи. "Где закон? Где защита? - билась головой о стол. - Он у меня единственный, даже в царское время единственных кормильцев в армию не брали. А тут на войну послали". Впервые после рождения Саши пожалела, что не вышла замуж, что некому меня защитить. Саша, бывало, дразнится:

- Мама. почему не выходишь замуж?

- Потому что ты меня ревнуешь.

Засмеется и промолчит. Мы собирались жить вместе долго-долго.

Еще несколько писем и молчание, такое длинное молчание, что я обратилась к командиру части. И Саша тут же пишет: "Мама, не пиши больше командиру части, знаешь, как мне попало? А я не мог тебе написать, руку оса укусила. Просить кого-нибудь не хотел, ты испугалась бы чужого почерка". Жалел меня, придумывал сказки, как будто я не смотрела каждый день телевизор и не могла сразу догадаться, что он был ранен. Теперь, если один день не было письма, у меня отказывали ноги. Он оправдывался: "Ну как могут приходить каждый день письма если нам даже водичку раз в десять дней возят?" Одно письмо было радостное: "Ура-ура! Сопровождали колонну в Союз. Дошли до границы, дальше не пустили, но мы хоть издалека посмотрели на свою Родину. Нигде лучше земли нет". В последнем письме: "Если я проживу лето, я вернусь".

Двадцать девятого августа я решила, что лето кончилось, купила ему костюм. туфли. Висят в шкафу...

Тридцатое августа. Перед тем как идти на работу, сняла с себя сережки и кольцо. Почему-то не могла носить.

Тридцатого августа он погиб.

За то, что осталась жива после смерти сына, я должна благодарить своего брата. Он неделю лежал ночью возле моего дивана, как собака... Сторожил меня... А у меня в голове было одно: добежать до балкона и спрыгнуть с седьмого этажа... Помню, внесли в комнату гроб, я легла на него и меряю, меряю... Один метр, второй метр... Сын у меня двухметровый был... Руками мерила, по росту ли гроб... Как сумасшедшая говорила с гробом: "Кто там? Ты ли там, сынок?.." Привезли в закрытом гробу: вот, мать, мы тебе привезли... Я не могла его поцеловать последний раз... Погладить... Я даже не знала, во что он одет...

Сказала, что место на кладбище сама ему выберу. Сделали мне два укола, и мы пошли с братом. На главной аллее уже были "афганские" могилы.

- И моего сыночка сюда. Тут, со своими ребятами. ему будет веселее.

Кто с нами был, не помню, какой-то начальник, качает головой:

- Не разрешено их хоронить вместе. Раскладываем по всему кладбищу.

Ой, недобрая я стала. Ой, недобрая я теперь стала. "Не обозлись, Соня. Ты только, Соня, не обозлись", - умолял брат. А как мне доброй стать? По телевизору показывают ихний Кабул... А я бы взяла пулемет и всех перестреляла... Сяду у телевизора и "стреляю"... Это они моего Сашу убили... А потом раз показали старую женщину... Наверное, афганскую мать... Она прямо на меня смотрела... Я подумала: "А там же ее сын, может. его тоже убили?" Вот после нее я перестала "стрелять".

Может, мне из детдома мальчика взять?.. Русенького, как Саша... Нет, мальчика боюсь... Лучше девочку... Мальчика опять заберут и убьют... Будем вдвоем Сашу ждать... Я не сумасшедшая, но я его жду... Рассказывают случай... Привезли матери гроб, она его похоронила... А через год он возвращается, живой, только раненый был... У матери разрыв сердца... А я жду... Мертвым его не видела... Не целовала... Жду..."

Мать.

"Я начну не с самого начала. Я начну с того, когда все рухнуло.

Ходили на Джелалабад... Стоит у дороги девочка, лет семи... У нее перебита рука висит, как у разорванной тряпичной игрушки, на какой-то ниточке... Глаза-маслины неотрывно смотрят на меня... Я соскакиваю с машины, чтобы взять ее на руки и отнести к нашим медсестрам... Она в диком ужасе, как зверек, отскакивает от меня и кричит... Она бежит и кричит, ручонка болтается, вот-вот совсем отлетит... Я тоже бегу и кричу... Догоняю, прижимаю к себе, глажу... Она кусается, царапается, вся дрожит... Словно ее какое-то дикое животное схватило, а он человек... И меня, как громом, поражает мысль: она не верит, что я хочу ее спасти, она думает: я хочу ее убить...

Мимо проносят носилки: на них сидит старая афганка и улыбается.

Кто-то спрашивает.

- Куда ее ранили?

- В сердце, - говорит медсестра.

А ехал туда, глаза были как у всех, горели: я там кому-то нужен. Я им нужен... Как она от меня убегала... Как дрожала... Как боялась меня... Никогда не забуду...

Там сны о войне не видел. А здесь ночью воюю. Догоняю эту маленькую девочку... Глаза-маслины... Ручонка болтается, вот-вот отлетит...