Люди, Лодки, Море Александра Покровского - Александр Покровский

– У сына Александрова, — говорю я медленно, — было другое странное имя — Дуглас.

Третья

На обратном пути ехал я в купе с одним арабом.

Араб лежал на верхней полке и говорил только по-английски.

Подъезжаем к Питеру, и за двадцать минут до того проводница закрывает туалет — санитарная зона.

Араб слезает с полки ровно после этого и направляется в нужном направлении. Я ему говорю: "Клоуз".

Он подёргал за ручку и говорит: "Увай?"

Я пожал плечами. Не мог же я ему сказать "Санитарная зона", потому что мы медленно подползали к Питеру, и по всему пути, с обоих сторон, были разбросаны гигантские кучи мусора.

Да, чуть не забыл, араб отправился в другой конец вагона, там не было санитарной зоны.

Как я прочитал "Архипелаг Гулаг".

Я его в автономке прочитал. Пошел в последнюю автономку от института, и там получил это удовольствие.

Шёл 1990 год. Перестройка вовсю уже гремела, но политические органы на флоте все еще сохранялись, и они все еще следили за тем, что мы читаем.

Раньше и разговора не было о том, чтоб насладиться чем-либо подобным.

Раньше мы всякую чушь читали, а от Солженицына нас берегли.

Помню, как мы его осуждали. Только выдворили его тогда из Союза, как на экипажах тут же созвали партсобрания, где замы потребовали его осудить.

Я еще тогда говорил, что как же мы осуждаем, если не читали. На что они говорили, что такое чтение вредное, так что его и так можно осудить.

Хорошо, что он мне в те времена не попался. Изучил бы я его в те годы, и умом бы поехал.

А так познакомился я с ним в 1990 году — и всего лишь два дня чесался. Сыпь по всему телу пошла.

Прибыл я с автономки, явился в свой военно-морской институт и сразу же положил на стол партбилет.

Пока еще не принято было вот так класть на стол эту красную книжицу, и потому меня спросили: не сошел ли я с ума.

– Нет! Не сошел! — отвечал я. — Я, может, только теперь ума и набираюсь. Солженицына читали? Нет еще? Жаль. Было бы о чем поговорить. Не хочу я состоять в вашей партии, у нее руки по горло в крови.

– Саня, да брось ты!

– Вот я и бросаю! Нате!

– Саня, ну что случилось?

– Ничего! Я "Гулаг" прочитал. Всего только одну треть первой книги этой эпопеи одолел и зачесался. Мне хватило.

Потом мне позвонили и сказали, что я должен явиться на партсобрание, где меня выдворять будут, а я им ответил, что ни за что не приду, так выгоняйте. Только просил партбилет мне оставить, потому что у меня фотография на нем очень хорошая, но мне его не отдали и торжественно из партии выперли.

После этого к моему начальнику замначпо приходил, а начальник мой расхрабрился настолько, что сказал: "К Покровскому у меня претензий нет", — а тут меня еще угораздило в маленькой питерской газетке "Литератор" несколько своих рассказиков впервые опубликовать, так что было зачем политотделу к моему начальнику дополнительно притащиться.

А он их выпроводил, а меня вызвал и сказал: "Тут по твою душу "эти" приволоклись, так я их отправил вдоль забора надписи читать. Служи. А что рассказики напечатал, так это правильно. Правильные рассказики. Страна должна знать своих героев", — а потом и вовсе началось: все на флоте из партии строем вышли.

А еще через полгода наш начальник собрал нас у себя и сказал: "Грядет сокращение штатов. Чтоб по живым людям не резать, осмотритесь сами, если у кого пенсия имеется, и он хочет уволиться по-человечески, то держать не будут".

Я вышел от него и сейчас же назад зашел. У меня выслуги хватало.

– Я хочу уволиться в запас.

Так я и написал свой рапорт на увольнение.

Потом меня тот самый замначпо встречал и говорил: "Саня, зачем уходишь?" — "Не хочу стрелять в своих". — "Да брось ты, ничего не будет", — говорил он мне.

Это было в апреле 1991 года.

А в августе уже был первый путч.

Сами позвонили и сказали: "Мы бы очень хотели вас снять для "Намедни"

А я же, как военный, раз мне позвонили, так я же скажу: "Конечно".

Я и сказал. И в Москву приехал.

А им надо было, чтоб я гибель "К-159" прокомментировал.

Я-то думал, что это полчаса.

Двое суток. Пять часов в первые сутки и шесть во вторые.

И рядом с памятником героям с "Курска", и "два шага сюда", и "плечо разверните", и "корпус наклоните", и "говорите чуть живее", и "чуть медленнее", и "еще раз, а то тучка вышла", и "еще раз, а то солнце…", и "надо снять с другого ракурса", и "с улыбкой не надо", и "прядь со лба уберите", и "лицо вниз", и "лицо вверх", и "корпус прямее", и "шаг в сторону и повернулись телом", а потом у пруда на корточках с лодочкой игрушечной в руках, и "проходите, товарищи, здесь кино снимают", и "уток отгоните; утки, кыш!", и "текст еще раз", и "еще", и "еще", и "забыли текст", и пошли покушали, и отогрелись, и посмотрели старые записи, пленки (два часа), и выбрали то, что надо (час), и с девушкой обсудили литературу ("а вы и правда тот самый Покровский?"), и с ребятами переговорили ("у вас классная литература"), и вечером в гостиницу "Алтай" ночевать ("там вам номер заказан"), и приехал ночевать (23 часа), а они хотят с меня дополнительных денег за бронирование ("Андрей! Андрей! Они хотят еще двести рублей за бронирование!" — "Как двести?" — "Так!" — "Скажите им, что они бляди!"), и поселили без бронирования, и текст написал за ночь и утро, и утром опять озвучка, текст сократить, сократил, час озвучивал, не так, не так, как надо, а теперь так, но медленнее, и — "А когда пойдет?" — "В это воскресенье, в 22, потому и торопимся", — и приехал домой, в Питер, язык не ворочается, устал, я же не телезвезда, сел, помылся, опять сел, телик, смотрю, показывают Парфенова, он улыбается, говорит слова отчетливо, будто с куском груши во рту, но… ничего нет.

Потом звонили: "Знаете, формат… тема… устаревание… но мы, надеюсь… останемся…"

Останемся, конечно…

Бля-ди…

Мне сказали, что ребята с "К-159" были пьяны. В крови тех двоих, что выловили мертвыми, обнаружили спирт, да и тот единственный, что спасся, плыл в бессознательном состоянии, плыл совершенно кривой.

Потому и выплыл.

А те — не выплыли, и тоже потому. Спирт на всех действует по-разному: один трезвеет при попадании в холодную воду, и ему сразу приходит конец, другой — не трезвеет, и это тот случай, когда пьяному море по колено.

– Ты знаешь, что они были пьяными?

На меня смотрят почти с торжеством.

– Ну и что?

– Как ну и что? Они там пьянствовали.

Понятно. Раз есть спирт в крови, то и делу конец. Виновные — вот они, только они все утопли.

– А разве можно напиваться на лодке?

– Нельзя напиваться.

– Ну, вот!..

Не объяснить. Это не объяснить. Я сидел при плюс десяти в отсеке. Мы притащились в Северодвинск и жили на железе. Выпилили у нас съемные листы, и из лодки мы увидели небо.

В октябре ночью стало холодно. Не спасали три шинели и двое одеял на ночь.

Ночью было десять градусов. Вскочил, сделал физзарядку, согрелся, опять лег, накрылся с головой, надышал. Это был теплый октябрь.

Потом нас переселили в казармы, но ту дрожь по ночам я помню.

А эти, со "сто пятьдесят девятой", сидели в абсолютно пустой железяке, с десятью градусами в отсеке, в темноте, и вряд ли у них было по три шинели на брата, вместе с двумя одеялами.

Через сутки должен был остыть чай в термосе, если только он у них был.

До трагедии они шли не меньше двух суток. Так что пили спирт. Не костер же внутри лодки жечь.

Чтоб согреться, его надо пить не сразу стаканами, а то сознание отлетит.

Чтоб согреться, его надо пить по чуть-чуть.

Но сутками. Продрог — выпил.

Опять продрог — опять выпил.

Главное сказать самому себе: "Голова должна быть трезвой, трезвой, трезвой!" — и она будет трезвой, поверьте.

А уж если в воду попали, то тут как повезет: у кого-то сердце "стоп", кто-то гребет по воде руками во хмелю…

Крошево льда у борта. В Мурманске залив не замерзает зимой. Так что вода минус два градуса, и вокруг лодки ледяное сало.

Потом-то мы уйдем в тропики, и за бортом, на глубине ста метров, будет двадцать градусов, а в отсеках — жарко, двадцать пять, не меньше.

Мы уходили в автономку и зимой и летом. Два раза в году. По девяносто суток — это будет сто восемьдесят, плюс два контрольных выхода по десять — уже двести, да и так по мелочи набегало суток двадцать-тридцать. Так что двести тридцать — уж будьте любезны, отдайтесь Отечеству.

Новый год — почти всегда в море. Все готовятся заранее. Я тащу на борт банку меда и варенье — нахлебников набежит видимо-невидимо, кто-то прячет шампанское — под водой пить совсем нельзя, и если поймают за руку, кое-что оборвут.

Зам готовится, записывает голоса.

Замы, на манер птицеловов, любят записывать голоса.