Ребенок - Евгения Кайдалова

Я не спала три ночи подряд. А он три дня голодал. Именно я заставляла его страдать, я была его злейшим врагом с первых минут рождения. И сейчас он мстил мне. Мстил изо всех сил.

В комнате уже не осталось места ничему, кроме крика. Это был беспощадный крик. Обвиняющий крик. Этот крик припирал меня к стенке. Я ничего не могла сделать для этого ребенка, а он все пытался и пытался чего-то от меня добиться. Он не давал мне отключиться от действительности. Он пытался расплющить мне голову, сдавив ее криком. Он обступил меня этим криком со всех сторон, не давая бежать, словно я была преступником, а он – всесильным стражем порядка.

И на секунду среди бесконечного гудения и звона в голове возникла картина, столь знакомая мне по множеству американских боевиков: окровавленный и оскаленный некто в черной кожанке с пистолетом отчаянно кружит на месте, дергаясь то туда, то сюда, но вокруг него сомкнулось плотное кольцо из полицейских мигалок и сирен. Однако прорваться надо любой ценой – ведь речь идет о его жизни. Сейчас этот некто соберет последние силы, стиснет зубы и разрядит свой пистолет в ближайшего полицейского, а затем ринется в образовавшуюся брешь.

Я поняла, что я должна сделать, и неожиданно легко встала на ноги. Я шагнула к кровати, где лежал он, скрученный пеленками и способный только мучительно вертеть головой и подергивать разинутым ртом в поисках груди с молоком. И в отчаянии кричать, что он не хочет умирать от голода.

Я стояла, опираясь о спинку кровати, и это была уже не я. От меня осталась одна начиненная болью голова, она кренилась то вправо, то влево, и я была не способна даже прямо удержать ее на плечах, не то что заставить думать. Я была задыхающимся астматиком, который в состоянии лишь тянуться к аэрозолю с лекарством; в этот момент в нем отсутствует все человеческое, его заполняет животная жажда жизни. Я пойму, что сделала, потом, когда снова стану разумным существом. Но пока что я приму свое лекарство – тишину.

Никогда раньше я не убивала детей и была в этом смысле совершенно неопытна – ведь это был мой первый ребенок. Я не представляла, как именно это сделаю, но зачем-то начала разворачивать его. Беспомощный лиловато-розовый червяк с нелепыми, без конца подергивающимися отростками рук и ног был еще отвратительнее, чем просто орущий рот, рвущийся из пеленок. Теперь его тельце еще и поменяло цвет от холода, а голова была так же бессильно откинута назад, как у меня, когда я сползала с кровати. В этом существе тоже не было ничего человеческого, одно желание жить.

На секунду я пришла в себя, но не для того, чтобы передумать. Теперь на новом, сознательном уровне мне виделось, что уничтожить это существо будет и правильно, и мудро, и ничуть не жестоко. Я могла это сделать много месяцев назад, когда ему было всего двенадцать недель, считая с момента зачатия, – и закон был бы целиком на моей стороне. Я могла это сделать и позже, договорившись с врачом, – закон закрыл бы на это глаза. Но я дала ему пожить в себе целых девять месяцев, а теперь я просто говорю ему: «Хватит!»

И самое смешное, что и теперь закон ничего не сможет сказать в ответ. Этого ребенка не существует – он нигде не зарегистрирован. На него, наверное, завели какие-то бумаги в роддоме, но роддом – не КГБ, чтобы следить за каждым, кто выходит живым из его застенков. А сама я тоже не существую в этом городе – ведь прописана-то я не здесь! О том, что несуществующая мать с несуществующим ребенком на руках стоит сейчас в этой комнате, к которой она не имеет ни малейшего отношения, не знает ни один слуга закона. Более того, об этом вообще никто не знает: среди соседей знакомых у меня нет. Я убью ребенка, а потом спокойно выйду из комнаты и уеду к себе в город. Домой. К маме.

Но он кричал. Крик уже скорее походил на озвученный хрип, и пора было вырываться из этого кошмара. Я надеялась, что вырваться будет просто: словно ты выключил телевизор в разгар фильма ужасов – и больше нет вокруг тебя ни вампиров, ни крови, ни оторванных голов, ни крика…

Стараясь не смотреть на собственные руки, я подняла его повыше и развела руки…

Он перестал кричать. Ручки были судорожно вскинуты вверх, словно он запоздало просил у меня пощады. Почему он больше не кричит? Неужели он умер?!

Я в ужасе закрыла рот рукой и попятилась вон из комнаты. Он умер – значит, надо немедленно вызывать «скорую» – может быть, его еще спасут! Он умер – значит, надо бежать и что-то делать, чтобы он вернулся к жизни! Но от чего он мог умереть? Ведь в последний момент мои руки сами собой изменили направление броска и я со слезами бессилия швырнула ребенка на кровать. Он не мог умереть только от того, что немного покачался на панцирной сетке! Неужели его, как и месяцы назад, способна лишить жизни моя ненависть?

Нет! Я схватила ребенка на руки, и он вновь подал голос (как мне показалось, более слабый, чем прежде). У меня отлегло от сердца – жив!

Жив… Но что же теперь делать? Пережитый шок словно перетряхнул меня, головная боль куда-то отступила, и я со всех сил прижала ребенка к себе. Он тут же стал хватать мой сосок прямо через одежду, и мне пришлось скинуть свитер и надеть блузку на пуговицах, чтобы не отнимать его от груди, пока я буду метаться по магазинам в поисках еды.

В таком безумном виде мы и выскочили на улицу: я – зареванная и растрепанная, в одной легкой блузке, перекосившейся юбке и домашних тапочках (шел конец октября), и ребенок, присосавшийся к моей груди, как попало завернутый в пеленки и укутанный сверху шерстяным пледом. Полагаю, что пока мы добежали до аптеки, наш совместный вид стал еще более безумным. Очередь даже шарахнулась в сторону, когда я в обход всех подлетела к окошку и навзрыд спросила:

– У меня нет молока, что мне делать?!

Продавщица молча отошла и вскоре поставила передо мной большую круглую банку с надписью на английском и бутылочку с соской. Названная цена показалась бы мне дикой в любое другое время, кроме теперешнего момента, сейчас же, одной рукой вытаскивая из падающего кошелька смятые сотенные купюры, я только радовалась, что могу купить себе и ребенку хоть немного облегчения.

К тому времени как мы добежали до дома, ребенок окончательно выкрутился из пеленок, а едва я сняла с него плед, пеленочный ком вывалился на пол мне под ноги. Ни на что не обращая внимания, я пробежала по нему грязными тапками, положила ребенка на кровать под одеяло (где наверняка плодились и размножались бактерии!) и бросилась на кухню кипятить воду. Десять минут я лихорадочно отмеряла, остужала, разбавляла, взбалтывала и мучилась, слушая голодные крики. Но через десять минут я уже сунула резиновую соску в изнемогающий рот, и ребенок наконец-то начал наедаться. Вот так… вот и хорошо… восемьдесят граммов – даже больше, чем положено!

Выпустив соску, он тут же заснул. На сей раз – настоящим, крепким, здоровым, сытым сном. Он спал, не обращая внимания на то, что его опять пеленают, его не будило вовсю бьющее в окна солнце, ему было недосуг слушать, как я рыдаю и хохочу в истерике от всего пережитого. Ребенку было только три дня, но он прекрасно знал, чего хочет от жизни, – насытиться во что бы то ни стало. Тяжелой ценой он добился своего и теперь заслуженно отдыхал – до чего простая и верная политика! Мне было восемнадцать лет, и я не знала, чего я теперь хочу от жизни, не понимала, как со мной произошло то, что произошло, и боялась даже представить себе, что будет дальше. На данном этапе я просто замертво упала от усталости рядом с маленьким мудрецом.

Ребенок дал мне проспать целых четыре часа вместо трех, обещанных медсестрами в роддоме. Но теперь, когда он начал беспокоиться, меня уже не колотило от страха – проблема была решена. Я с радостью накормила его, а после начала уверенно следовать его примеру – есть, есть и есть. Едва я немного отдохнула, чувство голода стало поистине адским, я без разбору запихивала в себя все, что находила в холодильнике: сыр, колбасу, огурцы, помидоры… На одной сковородке я жарила картошку, на другой – яичницу. Как художник кистью, я взмахивала солонкой и перечницей, посыпая белым – белки, а черным – желтки. Всю эту роскошь я запивала настоящим ароматным чаем. Я ложками ела варенье и не чувствовала, что совершаю преступление по отношению к своей фигуре. Боже, какое это счастье – наесться досыта! Как же я теперь понимала ребенка!

Я все еще двигалась немного как во сне – голова была довольно мутной, но теперь у меня была возможность отдохнуть. Еще два благословенных часа сна! Ребенок забеспокоился ровно в десять, словно в голове у него был будильник. Спокойно, даже с некоторой радостью я взяла его на руки и обнаружила, что он абсолютно мокрый (равно как и простыня с матрасом на моей кровати). Внутри пеленок ребенок был еще и грязный. Отмывая его и застирывая пеленки, я вспоминала о том, что все прошедшие дни он почти постоянно был сухой. Значит, он голодал так, что ничего не мог выделять…