Ребенок - Евгения Кайдалова

Мой ребенок все еще спал, но перед обходом детского врача детей полагалось взвешивать. Я взяла его на руки и пошла к весам. Держаться на ногах было ничуть не легче, чем сразу после родов: мышцы живота уже немного начали восстанавливать форму, но мне не давала нормально стоять бессонная тяжесть в голове. Кроме того, между ногами у меня по-прежнему была зажата без конца наполнявшаяся кровью тряпка. Было так безумно унизительно передвигаться крошечными шажками в страхе ее потерять! Я проникалась все большей и большей ненавистью к больнице, заставившей меня начисто потерять опрятный и достойный человеческий облик. Возможно, это случилось безо всякого злого умысла со стороны врачей и сестер и было просто стечением дурацких устаревших правил, а возможно, именно этой цели и пытались достичь с самого начала, заставив меня раздеться догола в приемном покое. Ведь с теми, кто перестал быть людьми, персоналу проще иметь дело! Животных можно шпынять безо всяких угрызений совести, пребывая в гордой уверенности, что имеешь на это право. А те, что без московской регистрации, наверняка ниже по рангу даже кошек и собак…

– Большая потеря в весе, – в первый раз за двое суток прокомментировала врач состояние моего ребенка.

– И что теперь? – растерянно спросила я.

– Ничего. Придет молоко – снова наберет.

Холодный, безразличный тон указал мне на то, что вопросы здесь не приветствуются. Поэтому о сроках пришествия молока я решилась спросить только у соседок. Оказалось, что первое время после родов молока у женщины нет, а есть некое молозиво, которое и пытается безуспешно высосать мой ребенок. Видимо, у меня этого молозива очень мало.

– Но ты не переживай! Вот придет молоко…

По словам женщин, молоко должно было появиться на вторые-третьи сутки после родов, прийти одним большим приливом, от которого грудь болит и каменеет, поднимается температура и невозможно произвести некое действо под названием «расцедиться». Я произвела подсчет и получила дату прихода молока – сегодняшний вечер. Это помогло мне немного воспрянуть духом, и, в очередной раз прикладывая к груди закричавшего ребенка, я внушала себе, что нужно только немного потерпеть – потерпеть до вечера. А вечером придет облегчение: уляжется эта адская боль в пустых сосках, у ребенка утихнет голод, и я перестану мучиться, видя, как он бесконечно вертит головой из стороны в сторону, ища себе еду.

На обед нам подали половину маленькой тарелочки овощного рагу без примеси мяса. Улучив момент, когда сестра, толкавшая каталку с обедом, пройдет дальше по коридору, я проскользнула на кухню. Там уже скопилось несколько грязных тарелок, и я, оглядываясь, как вор, стала стремительно запихивать в рот остатки чужого рагу, помогая себе где вилкой, где руками. Я жадно кусала надкусанные куски хлеба, прихлебывала недопитый другими чай. Одновременно я молилась – впервые в жизни искренне, до слез молилась о том, чтобы меня никто не заметил – такое унижение было бы просто не пережить. И на кухню действительно никто не зашел – возможно, это Бог услышал меня, а возможно, это сестры были заняты своими делами.

В палату я вернулась, настолько окрепнув душой, что сумела одержать еще одну за сегодняшний день победу над обстоятельствами. Я добилась от медсестры того, чтобы мне принесли из камеры хранения снятые два дня назад трусы. Благодаря трусам, удерживавшим на месте окровавленную тряпку, я получила возможность свободно передвигаться по палате. С гордо поднятой головой идя к умывальнику, я почему-то вспоминала, как одна маленькая деталька – изобретение стремени, позволяющего всаднику крепче сидеть в седле – позволила татаро-монголам завоевать едва ли не всю Евразию.

Новый крик ребенка положил конец этим гордым мыслям. К середине дня ребенок окончательно потерял покой. Он принимался вертеть головой в поисках еды, едва я отнимала его от изболевшегося соска, и начинал кричать в тот момент, когда я опускала его в кроватку. Даже совершенно измученный, он был не в состоянии заснуть. На протяжении всех оставшихся до вечера часов я не спускала ребенка с рук. У меня отнималась спина, горели и ныли соски, огнем полыхали швы (на которых вопреки всем предписаниям все же приходилось сидеть), тяжело гудела голова. Я по-прежнему чувствовала себя обессиленной от потери крови. К вечеру меня покинуло на время обретенное присутствие духа: я была не в состоянии больше видеть, как изводится ребенок, тщетно напрягая щеки и пытаясь всосать пустоту, я второй раз в жизни начала молиться, молиться о том, чтобы пришло молоко.

Но на этот раз Бог был занят своими делами, а возможно, он просто считал, что на сегодня с меня достаточно его одолжений. Ближе к наступлению ночи мои соседки одна задругой начали жаловаться на распирающую тяжесть в груди и спешно прикладывали к ней детей, чтобы пришло облегчение. Люба даже сказала, смеясь, что теперь она понимает, как чувствует себя недоеная корова. Со мной же не происходило ничего, и я, в свою очередь, начала понимать, как чувствует себя человек, готовый отдать мешок золота за кружку воды в пустыне. К часу ночи вся палата мирно спала, а я продолжала сидеть с ребенком на руках на готовых лопнуть от боли швах, раскачивалась из стороны в сторону и тихо подвывала от отчаяния. Ребенок временно притих, и мне казалось, что больше он не проснется, а к концу этой ночи и вовсе умрет от голода. Неужели я все-таки убью его? Убью потому, что никогда не любила его и не хотела его, а сейчас мой организм в ответ на многомесячную неприязнь не хочет кормить это невесть зачем взявшееся существо. Я убью его, несмотря на то что все эти месяцы не желала быть убийцей… Господи, за что такая злая шутка? Я заплакала навзрыд.

– Ты чего? – спросил меня голос совсем рядом.

– У меня нет молока, – придушенно ответила я, не поднимая головы и не интересуясь тем, кто проявил ко мне участие.

– Подожди, сейчас принесу.

Я не обратила внимания на эти слова, возможно, из-за шума и гула в голове я даже не поняла, что они значат, но через несколько минут дверь в палату приоткрылась, впустив уголок коридорного света и темную фигуру. Фигура приблизилась ко мне и протянула ребенку бутылочку, полную молока. Тот почувствовал прикосновение резины к щеке, схватился за нее губами и тут же начал сосать, едва не захлебываясь. Я подняла глаза. Над ребенком склонялась молодая хрупкая медсестра, которую я никогда не видела прежде, и мне показалось, что я впервые за трое суток, проведенных в роддоме, встретила человека.

– Как проголодался, бедный, – приговаривала она, – ну ничего, сейчас наешься! Такая экология плохая пошла! Ни у кого молока нет – со всего отделения только такую маленькую бутылочку смогли нацедить. Здесь сорок граммчиков, он сейчас поест – и будет спать часа три, а потом ты приди ко мне на пост – я тебе еще бутылочку дам. Не переживай! Завтра девочки снова будут сцеживаться, мы денек продержимся, а потом приедешь домой – и смесями его выкормишь. Вот, смотри, он уже наелся.

Сестра взяла у меня ребенка и стала перекладывать его в пластмассовую ванночку. В этот момент я сползла с кровати на пол. Едва уложив ребенка, сестра бросилась поднимать меня, хлопать по щекам и щупать пульс. Укладывая в постель, она успокаивала меня: «Ничего, сейчас немножко отдохнешь!» – но она не понимала, что на самом деле я хотела встать перед ней на колени, просто в последний момент у меня закружилась голова.

XIV

Было около двух часов дня – время, далекое и от утреннего, и от вечернего часа пик, – и мне удалось довольно легко найти себе место в троллейбусе. С трудом взобравшись на подножку, я упала на ближайшее сиденье, забилась поближе к окну и благословила полупустой общественный транспорт.

Ребенок, разумеется, был у меня на руках. Худшего для него места и придумать было нельзя – разве что метро, из которого мы только что вышли, чтобы пересесть в троллейбус. Перед тем как выписать нашу палату из роддома, со всеми женщинами провели беседу о том, что можно и чего нельзя делать в ближайшее послеродовое время. Одним из самых страшных «нельзя» было держать ребенка в местах большого скопления людей (и их непременных бактерий). Даже гости в доме не приветствовались, не говоря уже о разнообразных тетках с кошелками, сидевших вокруг меня и ехавших с рынка или на рынок. Мне казалось, что я воочию вижу витающий вокруг них дьявольский рой бактерий, который должен вот-вот наброситься на ребенка. Корь, скарлатина, дифтерия, оспа, чума, сибирская язва… Ребенок абсолютно беззащитен перед натиском этих врагов, даже если они будут нападать поодиночке. Он обязательно заразится, не сейчас, так пятью минутами позже, он умрет от холеры и гепатита прямо у меня на руках, прежде чем мы доедем до дома, а кто будет в этом виноват? Подсказать вам ответ, или догадаетесь сами?

Я не хотела его убивать. Первой моей мыслью при выходе на улицу было взять такси, но тут же меня стукнула мысль о том, что кошелек остался дома (ведь, собираясь в больницу, я не надеялась, что когда-нибудь вернусь). Соседки по палате охотно дали мне денег на метро и на троллейбус, но заикнуться о большем у меня не поворачивался язык. Сказывалось отсутствие привычки – я попрошайничала впервые в жизни.