Ребенок - Евгения Кайдалова

За стеной периодически раздавались вопли. Странно, но вскоре они перестали меня пугать; наверное, если бы кричавших женщин казнили одну за другой у меня на глазах, я свыклась бы и с этим… Иногда я смотрела в окно – световой день явно шел на убыль, значит, сейчас около четырех-пяти вечера. Значит, если верить книгам, я вот-вот должна родить.

Но время родов не приходило. Взамен пришла еще один врач. (Кстати, почему новая? От руки кого-то знакомого было бы легче снести еще одну процедуру.) Велев медсестрам держать меня, она просунула внутрь металлический штырек с закруглением на конце. По ногам и в подставленную кювету потекла какая-то жидкость, и мне стало смертельно стыдно. Подождав, пока жидкость стечет, врач со свитой в молчании удалилась.

Теперь я не могла даже ходить – едва я поднималась, непонятная жидкость вновь начинала подтекать. Правда, в целях гигиены мне была выдана чистая тряпка под названием «пеленка», но ведь невозможно было двигаться, зажимая ее между ног. А боль доводила меня до такого нечеловеческого состояния, что в моменты схваток я буквально сползала с кровати и вставала на четвереньки. Я старалась уверять себя, что так мне легче, но на самом деле это не приносило облегчения.

И я начала сдаваться. До сих пор я не кричала (разве что во время осмотра), но теперь, улучив момент, когда по коридору кто-то проходил, я позвала и полуживым голосом попросила стакан воды. К моему удивлению, мне не отказали. Воду принесла громадная мужеподобная акушерка, которая постоянно проходила мимо моей палаты, держа на весу окровавленные руки в зеленых перчатках. На зеленом фоне кровь смотрелась еще более устрашающе.

– Я больше не могу! – прохрипела я, отхлебнув воды. – Сделайте со мной что-нибудь!

– Ладно, – согласилась акушерка и вышла.

Интересно, что она имела в виду? То, что меня великодушно пристрелят, избавляя от мучений?

Через неожиданно короткое время пришел новый врач с медсестрой и шприцем и велел мне согнуться, повернувшись к нему спиной. Я ожидала укола в привычном месте, но игла вонзилась в спину, а медсестра вцепилась в меня, не давая шевельнуться. Иглу вынули. Меня отпустили.

– Минут на сорок хватит, – бросил врач, выходя из палаты.

За этот день у меня успело сложиться впечатление, что я недостаточно хорошо владею родным языком; по крайней мере из речи врачей я не понимала процентов девяносто. А ведь речь шла о моей жизни…

Еще пять или десять минут прежних адских приступов, а затем боль неожиданно пошла на убыль. Неожиданно она исчезла совсем. При этом я продолжала чувствовать, как напрягается и каменеет поясница, но в этом не было ровным счетом ничего мучительного. Я прикрыла глаза и спокойно легла на бок. Теперь я была в раю. Крики за стеной стали казаться пением, а снующие по коридору люди в белом – добрыми ангелами с пальмовыми ветвями.

Не знаю, задремала ли я или просто отключилась от действительности, но меня, как и утром, привела в себя боль. Она опять возобновилась и после перерыва казалась мне куда мучительнее, чем прежде. Охнув, я сползла с кровати и стала ковылять на прозрачном поводке вокруг капельницы, как собака на цепи возле будки. Сколько же еще будет продолжаться этот кошмар?! Я взглянула в окно – там опять была чернота.

И тут я по-настоящему пришла в отчаяние: я поняла, что время остановилось и ребенок не появится никогда. Я так и буду днями и ночами, то на свету, то в темноте, обмирая и стискивая зубы, кружить вокруг капельницы в этой палате. Мир забыл про меня, меня оставили в одиночестве на съедение боли.

– Ну что ты воешь? Прошла анестезия?

Вопрос был задан беззлобно, усталым тоном. Оказывается, в палату ко мне зашла мужеподобная акушерка.

– Я больше не могу!

– Все вы не можете, а потом рожаете как миленькие… Давай я тебя посмотрю. Нет, рано еще – раскрытие только семь.

– Что семь?

– Семь сантиметров.

Впервые за сегодняшний день мне что-то рассказали про мое состояние, пусть и непонятными словами.

– А сколько надо?

– Десять.

– Я могу и так.

Акушерка усмехнулась:

– Ладно, подожди.

Она вновь пришла ко мне со шприцем и, ничего не поясняя, сделала укол. Мне показалось, что в меня вкатили настоящую сыворотку боли, а ребенок немедленно начал проваливаться ниже.

– Пойдем.

Почти вслепую (в глазах у меня стояла чернота) она повела меня куда-то по коридору. Я переставляла ноги, чувствуя, как нижняя часть тела попросту отрывается от верхней. Что еще мне предстоит в этом доме страданий?

– Пожалуйста… хватит… я хочу домой.

– Конечно, домой! – ничтоже сумняшеся поддержала меня акушерка. – Видишь, мы к лифту идем?

Неожиданно это меня успокоило. Мы действительно шли к лифту, и во мне нарастала надежда, что сейчас все будет позади. Меня посадят в такую же машину «скорой помощи», на которой я приехала, и отправят домой – в Пятигорск. Или – в любимый мной дом-муравейник на Воробьевых горах. Или пусть даже в то подобие дома, где я жила последние два месяца. А дома я отлежусь, и все пройдет.

– Ложись вот сюда.

Меня уложили на невысокую мягкую кушетку и заставили взяться за две металлические скобы. Ноги спустили вниз и натянули на них белые бахилы.

– Вот теперь – давай!

Я не понимала, что нужно делать; честно говоря, я вообще ничего не соображала в этот момент, цепко держась лишь за мысль о доме, но организм все сделал за меня. Несколько нечеловеческой силы потуг, резкие крики акушерки «Дыши, дыши!», и на секунду я почувствовала, что бывает с человеком, когда его сажают на кол. Только мой кол разрывал меня изнутри… Затем между ног меня лизнул огонь – там скользнуло что-то горячее и мокрое.

– Десять баллов по шкале Апгар, – услышала я и поняла, что засыпаю. Эта фраза показалась мне настолько странной и бессвязной, что промелькнуть она могла лишь в затуманенном сознании. – Мальчик.

Я не реагировала – эти слова не могли относиться ко мне.

Мне положили на живот какую-то тяжесть, и я почувствовала, как нечто захватывает и втягивает в себя мой сосок. Через пару минут акушерка сняла эту тяжесть и показала ее мне. Я увидела состоящий из пеленок овал, а в верхней его части – лиловое пятно человеческого лица: плотно закрытые набрякшие веки, насупленные брови, круто опущенные вниз, как у трагической маски, уголки губ.

– Поздравляю, мамаша! – будничным голосом сказала акушерка.

XIII

Наверное, я должна была чувствовать безбрежное счастье. Восторг материнства. Ни с чем не сравнимую любовь к упакованному в пеленки существу… Я ощущала только одно – облегчение: они добились от меня чего хотели и теперь оставят в покое.

Но вместе с облегчением пришло и осознание действительности – меня начало колотить от холода. Я никак не могла с собой совладать: тело буквально подпрыгивало на каталке, куда меня переложили, а попросить одеяло я не могла – язык застрял в пересохшем горле как непроглоченный черствый ком. Акушерка, принимавшая роды, что-то писала, сидя ко мне спиной, и я надеялась лишь на то, что дребезжание каталки привлечет ее внимание. Однако акушерка не отвлекалась. Я в отчаянии, не переставая трястись, смотрела на дверь палаты: вдруг кто-нибудь войдет. Вскоре действительно зашла молоденькая медсестра, положила мне на живот грелку и вышла. В грелке оказался лед. Я взвыла и швырнула ее на пол. Акушерка обернулась. По выражению ее лица я поняла, что она собирается сказать мне что-то резкое, но неожиданно суровость в глазах сменилась равнодушной усталостью. Она поднялась и набросила на меня одеяло, а грелку положила в холодильник со словами: «Это для тебя же надо, дурочка, чтобы матка лучше сокращалась». Мне было все равно, что произойдет с какой-то маткой, главным было то, что сама я мало-помалу начала отогреваться.

Сумев наконец-то расшевелить язык, я попросила воды. Акушерка отказала: сначала должны обработать какие-то разрывы. Оказалось, что разрывы были на мне и во мне – на протяжении всего пути, которым шел наружу ребенок. Пока их зашивали, я дергалась и вскрикивала, а медсестра, работавшая медленно, как во сне, удивленно спрашивала: «Неужели больно? Я же сделала местную анестезию». Через какое-то время мое тело было окончательно обработано, мне дали воды, и я заподозрила, что пытке пришел конец. Теперь полумертвого узника положено бросить в камеру и дать ему отлежаться. Я была согласна даже на то, чтобы меня оттащили туда за ноги с волочащейся по полу головой, лишь бы больше не было боли!

Но мне повезло: меня не потащили, а повезли на каталке. Каталку тянула за собой щуплая безнадежно усталая медсестра, она казалась жеребенком, которого впрягли в телегу ломовой лошади. Когда медсестра, кренясь вперед всем телом, разворачивала каталку, чтобы загнать ее в лифт, я увидела, что она не менее вымотана и измучена, чем я сама. Неужели все в этом доме страданий живут и дышат из последних сил?