Ребенок - Евгения Кайдалова

Я набрала телефон «Скорой помощи», надеясь, что она не откажется мне помочь. В то время все население России обзавелось медицинскими полисами, которые выдавались по месту жительства. Такой полис имелся и у меня, но сработает ли он в Москве? Ведь Москва слезам не верит, даже если это слезы больного человека…

– «Скорая» слушает!

Разумеется, эти слова были произнесены хмуро и сонно. Чувствуя, что мой страх нарастает с каждой секундой, я начала объяснять, что у меня, кажется, роды.

– Вызывайте перевозку.

– Что?

– Ну, перевозку на роды. У вас что, телефона нет? Господи, куда эти поликлиники смотрят! Диктую…

Перевозка отреагировала не менее сонно и не менее хмуро:

– Готовьте документы и тапочки, выезжаем.

Я сложила друг на друга паспорт и полис и начала ждать. Боль опоясывала мою поясницу через строго отмеренные промежутки времени: новый приступ шел, едва я успевала отдышаться от предыдущего, не давая мне ни на секунду по-настоящему прийти в себя. Становилось так страшно от происходящего, что у меня начало перехватывать дыхание. Я попыталась взять себя в руки, поднявшись и начав собирать вещи, которые могли бы мне пригодиться в больнице: несколько пар сменного белья, халат, зубную щетку мыло… Американская книга советовала также прихватить магнитофон с моими любимыми мелодиями, бутерброды для наблюдающего за родами отца и игральные карты или другие развлечения. В качестве развлечения я решила взять саму книгу: вдруг она поможет мне хоть как-то сориентироваться, когда я буду уже в руках врачей.

Перевозка приехала минут через сорок. Не взглянув на меня и ничего не спросив, они скороговоркой начали перечислять необходимые документы:

– Паспорт, полис, обменную карту взяли?

– Обменную карту?

На меня посмотрели так, как если бы я незаконно перешла границу, а теперь с невинным видом спрашиваю, неужели нужна была виза. Выяснилось, что обменную медицинскую карту должна была выдать поликлиника (по месту жительства), где я должна была все это время наблюдаться. На основании такой карты поликлиника обменялась бы мной с родильным домом. Без карты я не представляла никакой ценности для обменного пункта. Более того: любой московский роддом должен был с возмущением отвергнуть меня, как если бы я была фальшивым долларом. Врач безнадежно спросила:

– Хоть регистрация в Москве у тебя есть?

– Нет.

– Так все ясно – едем куда положено.

Я не поняла ее слов, хоть и сказаны они были по-русски. Единственное, о чем я догадалась, так это о том, что будущее мое затянуто грозовыми тучами. Когда меня подсаживали в машину, я готова была ко всему, даже к тому, что наша поездка закончится в подвалах Лубянки. В дороге я пришибленно молчала, молчала и врач, не видя необходимости ставить меня в известность о моей дальнейшей судьбе. Когда мы выходили из машины перед горящей мертвенным светом надписью «Приемное отделение», мне захотелось крикнуть: «Возьмите все, только не убивайте!»

У меня действительно забрали все. Забрали, не спрашивая моего разрешения, с помощью нескольких слов: «Раздевайтесь, вещи – в камеру хранения»; все слова, кроме «раздевайтесь», были адресованы не мне, а медсестре, в ожидании вставшей рядом. Раздеваясь, я чувствовала себя так омерзительно, как никогда в жизни: боль поминутно стискивала меня инквизиторскими клещами, живот не позволял согнуться, мне казалось, что в глазах других людей я представляю собой вершину уродства. Медсестра ждала, зевая. Мне пришлось вручить ей все, вплоть до лифчика и трусиков, и несколько минут, пока она не вернулась с больничной рубашкой, я оставалась совершенно голой и мне не принадлежало ни одной вещи на свете, даже мое собственное тело, которым теперь безраздельно владели врачи. Я вспоминала фильмы про войну, где такие же обнаженные, как я, стояли перед крематорием Освенцима, и думала, что если сейчас мне начнут стричь волосы, чтоб не пропадало сырье для матрасов Третьего рейха, то будущее ясно как никогда.

Мне действительно сбрили часть волос, но, к счастью, не с головы. Было безмерно тяжело и унизительно забираться для этой процедуры на высокий голый стол и на время становиться подопытным животным, которое не смеет даже протестующе взвизгнуть. Боль без конца скручивала поясницу – пока меня обрабатывали, я задыхалась, лежа на спине. Едва я подумала, что унижение позади, медсестра равнодушно бросила: «Подождите, сейчас будем очищать кишечник». Место для очистки кишечника не было отгорожено от остального пространства даже ширмой, покинуть его я не могла, а мимо то и дело проходили люди. В основном это были медсестры, но один раз прошел и мужчина – врач. Я поняла, что попала в то место, где человека лишают не только его вещей, но и человеческого достоинства. Интересно, как насчет жизни? Сохранят хотя бы ее или нет?

Медсестра повела меня, очищенную во всех отношениях, к лифту. Одной рукой я поддерживала грудь, второй – живот. До беременности я свободно могла ходить и без лифчика, но в последние месяцы грудь стала настолько тяжела, что невозможно было обойтись без него. За что меня лишили белья? Ведь даже с бандитов, которых милиция взяла с поличным, не стаскивают трусы…

Меня проводили в двухместную палату и оставили там в полном одиночестве, не говоря ни слова. Я неловко прилегла на кушетку, тяжело перевалилась со спины на бок. Страх временно отступил, я чувствовала только одно – боль. Приступы, как мне казалось, стали чаще, боль заливала поясницу раз в пять минут и утекала медленнее, чем раньше. Прилив – отлив, прилив – отлив… Я дышала так судорожно, как если бы меня захлестывало с головой и мне лишь на пару секунд удавалось высунуть голову из пучины.

Чуть позже мне стало казаться, что приливов и отливов на самом деле нет, а просто какие-то мучители бьют меня по пояснице шипастой дубиной и нарочно замедляют ритм ударов. Словно в подтверждение моих мыслей за стеной кто-то дико закричал: «Нет, нет, больше не могу, не надо!» Крики не затихали несколько минут. Сперва мне было страшно до тошноты, а затем боль пересилила страх. Больше я не могла лежать, встала и, скорчившись, начала перемещаться по комнате. Вроде бы в движении боль была не так сильна… Случайно я взглянула в окно и поразилась тому, что там уже вовсю разгорелось утро, словно в насмешку, ясное и веселое.

Было, наверное, не меньше десяти или даже одиннадцати часов. Проснулась я в пять. Схватки, должно быть, начались еще раньше… Значит, часов семь из двенадцати, отпущенных природой на первые роды, уже позади. Какое счастье, что за болью не замечаешь времени!

В палату зашла врач с небольшой медсестринской свитой, и мне пришлось снова лечь. Одна из сестер докладывала врачу, о моем состоянии: «Поступила во столько-то часов… с прелиминарными болями…» Врач молча выслушала и так же молча начала осмотр. Он был не менее болезненным, чем сами схватки, я дергалась, и сестры удерживали меня на месте.

– Раскрытие – три, – произнесла наконец врач, вынимая из меня руку. Для меня эта фраза ровным счетом ничего не значила, но и адресована она была не мне, а стоявшей рядом с врачом молоденькой стажерке, лицо у которой было белее, чем отвороты халата. – Проверьте сами.

Взглянув на меня (вернее, на тело, над которым ей предстояло попрактиковаться), стажерка побледнела еще больше – видимо, она еще не привыкла причинять пациентам необходимую боль. Ее неумелые руки оказались гораздо мягче и сострадательнее, и мне удалось сдержаться, не пугая девушку криками.

– Капельницу! – коротко приказала врач, выходя из палаты. Через какое-то время рядом со мной поставили штатив, а в вену ввели иглу и закрепили ее пластырем. После чего медсестры сразу ушли, по-прежнему не произнося ни слова.

Наверное, они все делали правильно. Наверное, именно такие процедуры и положено совершать во время родов. И уж конечно, ни один из занимавшихся мной людей не хотел нарочно заставить меня страдать. Кроме того, всей стране известно, как мало зарабатывают сестры и врачи, какая огромная на них нагрузка и ответственность, и понятно, что им не до разговоров с одной из многотысячных пациенток. Но передо мной упрямо маячил факт: благодаря ребенку я перестала быть человеком, а стала просто бесправным телом, которое необходимо должным образом обработать, с тем чтобы этого ребенка из меня извлечь.

Теперь, когда я была привязана к капельнице, я не могла даже толком ходить по палате. Пара шагов вправо и влево, снова – прилечь на кушетку, боль не отпускает, как ни лежи – на правом боку или на левом… Тем не менее я тяжело, неуклюже вертелась, чтобы хоть на секунду увернуться от боли, которая после установки капельницы стала вдвое сильнее (а куда, казалось бы, ей было еще усиливаться?!). Простыня подо мной была скомкана, и ноги ерзали по рыжей клеенке.

За стеной периодически раздавались вопли. Странно, но вскоре они перестали меня пугать; наверное, если бы кричавших женщин казнили одну за другой у меня на глазах, я свыклась бы и с этим… Иногда я смотрела в окно – световой день явно шел на убыль, значит, сейчас около четырех-пяти вечера. Значит, если верить книгам, я вот-вот должна родить.