Брыки F*cking Дент - Дэвид Духовны

– Но хоть я всего этого и не могу, все равно хочу попробовать, и, думаю, таково есть определение любви.

– Любви? Ты меня любишь? Ты ж меня едва знаешь.

– Я влюблен в то немногое, что знаю, и из-за этого отчаянно хочу узнать больше.

– Не говори такого.

– Вынужден. Таков мой сказ.

– Твой. А мой, может, другой.

– Ну а как ты выбираешь, какому победить, чье войдет в историю? Мой сказ гораздо счастливее твоего, в нем двое славных людей любят друг друга. В твоем двое людей ебутся, а потом расходятся одинокими. В смысле объективно, который из двух лучше? Разве счастливому сказу не полагается победить?

Тед все поглядывал на Марти, почти неотвязно. Вспомнил, как читал что-то про «приведение» мертвецов в Древнем Китае. Если человек умирал далеко от дома, его семья нанимала умельца, чтобы тот «привел» труп на родину, для захоронения. Без спешки. Они шли пешком. Их видели в дороге. Живой человек подпирал мертвого на пути домой, останавливаясь поесть, поспать, побродить да подивиться. То была не просто работа или даже обычай ради живых, чтобы те успели привыкнуть к смерти любимого человека, – это был опыт для мертвеца, чтобы дух его уберечь от беспокойства и бездомности, чтобы дать ему время последний раз бессознательно, бессмертно все осмыслить. Тед представил, как отправляется с отцом в путь, ведет его по Новой Англии. Подумал: может, это его последний сыновний долг.

Тед рад был, что везет отца домой и молится, чтоб дух его упокоился в родном городе. Это не доставка недвижимой плоти и костей, а последний отрезок их с отцом дороги. Он не сомневался, что Мариана, сестра смерти, научена, как в других культурах обращаются со смертью, и о приведении мертвецов знает. Не сходя с места, Тед решил, что сначала отвезет Марти в Бруклин, а потом в больницу. Он приведет дух Марти домой.

– Терпеть не могу переписывать, но из-за тебя я хочу переписать все на свете, что б это ни значило.

– Тед?

– Да?

– Ты когда-нибудь любил?

– Сегодня вечером понял, что нет. Но знаю, как это.

– Откуда?

– У меня умер отец, я следующий. Все внове. И мне вдруг не важно, что ты слушаешь диско. Это любовь.

И он тихонько запел ей на манер кавер-версии Дэна Фогелберга[282] на «Слая и семью Стоунов»[283]:

– «Страшно было мне, обмерла я вся от одной мысли, что мне жить дальше без тебя…»[284]

Его примирение с диско Мариану рассмешило. Он вновь слушал, как она дышит. Уверен был, что сможет сказать правильные слова, если станет говорить правду. Хорошее ощущение: просто быть собой; то, что сейчас требовалось.

– Боюсь, я странная птица, Тед.

– Ты меня не пугаешь. «О нет, я нет…»

– А если я тебя не люблю?

– Подожду, пока полюбишь.

– Может, ждать придется долго.

Оба умолкли. Оба слушали, как дышит другой. Оба в разных местах – и в одном и том же.

– Что ты делаешь? – спросила она.

После долгой паузы Тед ответил:

– Жду…

77

Тед блуждал окольными дорогами к Нью-Йорку, вел отца. Зарядил «Мертвых» с кассеты и со всей дури надеялся, что его не прижмут к обочине и не потребуют объяснять, почему у него на переднем сиденье покойник.

Он разговаривал с отцом, воображал ответы, слушал его, смеялся с ним. Он чувствовал, будто теперь, когда Марти не стало, впервые смотрит на все его глазами. И отныне таковы будут его сыновние долг и честь. Он показывал своему старику всякое памятное – красивые места, интересное видимое и мыслимое. Всякую херотень. Жизнь. Она из этого и состоит – из всякой херотени. И смерть тоже. Вообще-то, никакой между ними разницы.

78

Тед сказал Мариане по телефону, что, раз ведет мертвеца домой, в больницу он его сразу не потащит, а сначала в последний раз доставит в Бруклин, а уж потом передаст властям. Мариана дала согласие. Тед обожал ее готовность творить странное, слать к чертям протоколы. Благодаря одному ее присутствию на планете он делался смелее и лучше. Воображал всякое отныне новое, потому что хотел знать, что она на это скажет. Надеялся так сильно, что почти молился: хоть бы стали они пристальными читателями жизни друг друга.

Тед тормознул у тротуара на пересечении 42-й и 9-й примерно в два пополуночи. Мариана с Марией ждали его у забегаловки, где выпили вместе по чашке кафе кон лече. Открыли дверь «короллы» и сели сзади. Сначала Мария, затем Мариана потянулись поцеловать Марти в холодный лоб и прошептать ему на ухо тайные нежности. Затем Мариана заглянула за Тедов подголовник и поцеловала его в губы – глубоко и многозначительно: и извинение, и полуобещание, как он уповал, а также призыв не оставлять надежды. Обнимая его, она сказала:

– Ay, papi, Брыки блядский Дент – conyo[285].

В раздевалке «Янки» лилось шампанское. Проклятье не развеялось. В Бостоне по-прежнему ждали.

79

В последний раз пересек Марти воды из Манхэттена в Бруклин. Тед предпочел тоннелю мост. Теперь он знал, что иногда приходилось ехать верхом, иногда низом, но в любом случае – на другой берег. Выбора нет. Тед приведет своего мертвого отца через Восточную реку, вместе с Марианой и Марией, в духе Уитмена и Харта Крейна[286]. Пока их трясло по шумным балкам моста, они позволили Крейнову сверхкрасноречию говорить за всех разом, добавлять надзвучие к зримому, прошлому ложиться поверх настоящего; вера в богодельческую мощь человека и стальной оптимизм юного столетия придали мосту некий лад:

В твоей тени я тени ждал бесслезно –лишь в полной тьме тень подлинно ясна.Город погас иль гаснул. Год железный уж затопила снега белизна…

Не ведающий сна, как воды под тобою, возведший свой чертог над морем и землей!Ничтожнейший из нас творение земное умеет зачеркнуть стремительной кривой[287].

Таким манером – по Бруклинскому мосту – они и преодолели реку.

Сияние над улицей Марти они заметили за пару кварталов. Словно что-то горело, однако без дыма – и без ощущения угрозы. Завернув в квартал, они поначалу решили, что попали на карнавал: улица была освещена, как городская ярмарка. Как фестиваль св. Януария в Нижнем Ист-Сайде. Глаза привыкли к ярким ночным огням, и Тед разглядел десятки людей, они что-то праздновали – и, похоже, воодушевленно.

Первым делом Тед опознал пантер – минус Танго Сэм: Бенни, Айвена и Штиккера, они стояли караулом, приветствуя павшего товарища, облаченные в бейсболки и куртки «Красных носков». Тед увидел киоск Бенни, весь отделанный гофрированной бумагой – белой и красной, цветов Бостона. Оглядел окна домов, и в каждом – колыхавшееся море красного: люди размахивали бостонскими вымпелами. Реет ли стяг, Хосе? Си. Еще, нахер, как. Тед повернулся к Мариане, словно собрался спросить, оповестила ли она пантер, и Мариана кивнула.

Тед озирался по сторонам, впитывая все увиденное, ехал не спеша, как в дипломатической траурной процессии. Публика танцевала, в руках – бутылки шампанского и пива. Поминки, сообразил Тед, – да еще какие! Громадные транспаранты свисали над порогами и с фонарей. Он читал их вслух: «ПОЗДРАВЛЯЕМ “НОСК И”!!!», «ОЖИДАНИЕ ИСТЕКЛО!!!», «КАКОЙ ТАКОЙ БРЫКИ?!?!?!», «ПРОЩАЙ, МАРТИ, МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ». Любовная ложь, сплошь красным и белым, без единого следа синих «Янки». Художественная ложь правдивее правды. Зачеркивая стремительной кривой. Нахуй вас, победители. Ничтожнейший из нас творение земное. Нахуй вас, «Янки». Нахуй тебя, смерть. Любовь пред лицом смерти демонстрирует свое восхитительное бессилие.

Сияние фонарей медленно кружилось по окнам машины, и Теду, поглядывавшему на отца, из-за игры света на его лице казалось, будто Марти улыбается. Лишь в полной тьме тень подлинно ясна. Тед осторожно остановился там, где свет творил улыбку у отца на губах. Марти приехал домой. Конец.

Вот так Марти хотел, чтобы завершилось его повествование. Вот так хотел он погаснуть.

Последняя безнадежная, восхитительная головоломка.

Эпилог

Дополнительные иннинги

28 октября 2004 года

Ныне XXI век. Уже будущее – и уже прошлое. Разницы никакой. В будущем мы это поймем. Уже понимаем. «Мертвые» тоже понимают – они говорят: «Все это сон, что снился нам под вечер так давно»[288]. Все здесь, на обширном кладбище, 365 акров посреди города, имена за три столетия. Почти два миллиона мертвых. Кладбище Кэлвери у скоростного шоссе Бруклин – Ку инз.

Небольшая группа людей пробирается меж раздражительных канадских гусей, что жуют зеленую и бурую траву. Снова осень. Двадцать три года спустя, больше десяти лет назад – и все равно снова осень. Их четверо: мужчина и женщина в летах, молодой человек и девушка. Даже издали понятно, что они – семья.

Подойдите ближе. Мужчина в летах – вылитый Марти, может померещиться, что мы увидели призрак, но нет: это Тед, ему за пятьдесят. В одной руке у него книга в твердом переплете, а в другой – рука Марианы. Она тоже теперь старше – и чарующа, как всегда. Годы прибавили ей веса, но это значит лишь, что Теду стало еще больше чего любить. Волосы у Марианы, как и прежде, густые и буйные, теперь подернуты сединой. Одна ее ладонь сплетена с Тедовой, а в другой она держит руку дочери. Это наверняка ее дочь. У нее Марианины масть и черты – но Тедова осторожная невозмутимость. Она красива, вся в мать, но язык у нее острый и может порезать и на английском, и на испанском, а иногда сразу на обоих. В руках у нее букет цветов. Рядом с ней – молодой человек, несет свернутую в трубку газету. За вычетом копны темных волнистых волос он – Тедова копия. Он похож на молодого Теда в парике «под Мариану». Дети выглядят в точности теми, кто они есть, – шотландцами, евреями, католиками, атеистами, коммунистами, украинцами, пуэрториканцами, доминиканцами, поляками. Ньюйоркцами, иными словами. Американцами, короче говоря.