Хищные птицы - Амадо Эрнандес

— Это, генерал, старая военная тактика, — спокойно заметил сенатор. — Чем хуже у вас дела, тем больше вы кричите о своих победах.

Это замечание развеселило всех присутствующих. Но генерал Байонета, нимало не смущенный, тут же удачно парировал:

— Если моя тактика неверна, сенатор, то вы, по крайней мере, знаете, как вам поступать, когда у меня на руках плохая карта.

— Я это запомню. — Довольный сенатор снова расхохотался.

На столе появилась запечатанная колода карт и маленький ящичек с фишками.

— Ну как, правила старые? — обводя взглядом собравшихся, спросил Оскар.

— Первое наше правило — расплачиваться только наличными, не так ли? — поспешно ответил Монтеро.

— Если так угодно господам, — дипломатично согласился хозяин. — С другой стороны, ведь недаром говорят, что настоящего джентльмена можно узнать только за карточным столом.

— Ну, хорошо. Приступаем. Сколько будет в котле? — поинтересовался сенатор.

— Начнем с маленького: в банке тысяча песо, — ответил ему банкомет. — Но при желании можно и увеличить эту сумму.

— Помилуйте, господа, тысяча песо! И вы называете это «начать с маленького»? — взмолился сенатор. — Да ведь жалованье конгрессмена составляет всего шестьсот песо в месяц.

— Не считая всяких скидок, надбавок и побочных доходов, — весело подхватил Монтеро, обменявшись с сенатором красноречивым взглядом.

— Дай-ка мне фишек, — попросил сенатор, протягивая Оскару, исполнявшему обязанности кассира, шесть новеньких ассигнаций по пятьсот песо каждая.

— Наверное, только что из-под пресса Центрального банка, — пошутил тот и помахал в воздухе хрустящими купюрами, чтобы всем было видно.

Оскар отсчитал сенатору двадцать белых фишек по десять песо каждая, восемь фишек красного цвета по сто песо, две голубых по пятьсот и одну желтую, стоимостью в тысячу песо.

— Хватит тебе этого, сенатор? — улыбаясь, обратился он к нему и сам же ответил: — Наверняка хватит. Вон уже и с лица спал.

— Всякому свое. Вот если бы что-нибудь перепало от репараций или от бартерной торговли[56], тогда другое дело.

Оскар старательно и аккуратно заносил в список, кто сколько прикупил фишек. Первым в списке значился сенатор. Он собрал все свои фишки, несколько раз тщательно пересчитал их и разложил перед собой аккуратными кучками.

— А ты, судья? — обратился Оскар к Пилато.

— И мне столько же.

Фишки быстро таяли в ящичке, превращаясь в звонкую монету. Епископ Димас обменял пять тысяч песо, Монтеро с генералом — по шесть. Игроки удобно устроились за круглым столом.

— А ты разве не станешь с нами играть, Оски? — поинтересовался епископ.

— Сыграйте сначала впятером, без меня.

— Но ведь можно и вшестером.

— Я пойду распорядиться насчет закуски, — увиливал губернатор.

— И насчет выручки, — не утерпел, чтобы не съязвить Монтеро.

— Ну, братия мои, начнем, благословись, — объявил епископ Димас, осенив крестным знамением лежавшую перед ним колоду карт.

— Аминь, — прошептал сенатор.

Не прошло и трех часов, а перед епископом выросла груда ассигнаций — четыре тысячи шестьсот песо, добытые в жаркой схватке. Больше всех проиграл генерал. Губернатор, как и подобает содержателю великосветского игорного притона, положил в карман проценты с выигрыша — сто пятьдесят песо. Он никогда не оставался внакладе.

— Епископ, превосходно играющий в карты, — это что-нибудь да значит, — заметил не без зависти сенатор.

— Да уж, во всяком случае, больше, чем сенатор, хорошо разбирающийся в покере, — живо откликнулся судья Пилато.

— Даже играя в покер, следует творить молитву, и ее услышит господь, — терпеливо наставлял епископ свою алчную паству.

— Или сатана, — не выдержал генерал Байонета.

— Сеньоры, приятно играть, но не мешает и закусить. — Губернатор Добладо снова приглашал гостей к очередной трапезе.

Воздав должное изысканным яствам, они продолжили баталии за карточным столом. По-прежнему выигрывал епископ, и так же фатально не везло генералу. И деньги и фишки горой высились перед верным служителем церкви, тогда как представитель доблестного филиппинского воинства успел разменять почти двадцать тысяч песо и спустил их без остатка. Монтеро и Ботин тоже проиграли тысячи по три. Несколько увеличил свой капитал судья. Во время очередной раздачи карт генерал Байонета потребовал новую колоду, третью за вечер. Стоявшая перед ним бутылка наполовину опустела. Нет игрока, который не верил бы в какую-нибудь примету. Чего только не перепробовал за сегодняшний вечер незадачливый генерал: он несколько раз пересаживался со стула на стул, попросил сменить стакан, из которого пил виски, тер каблук своего башмака о морду какого-то животного, изображенного на ковре, требовал новую колоду. Но проигрыш неумолимо возрастал, стремительно приближаясь к тридцати тысячам песо.

— Что сегодня происходит с нашей доблестной армией? — с притворным сочувствием вопрошал Монтеро во всеуслышание.

— Генерал, а как вы объясните, что спокойствие во многих частях страны существенно нарушено? — отвлекаясь от игры, уже серьезно обратился он к помрачневшему генералу. — Что, в конце концов, случилось? Не можете же вы не знать?

Генерал Байонета хотел было уклониться от ответа, но, смекнув, что здесь это не удастся, решил объяснить:

— В присутствии таких компетентных лиц, как уважаемый сенатор и не менее уважаемый губернатор, я не беру на себя смелость утверждать, что дам исчерпывающий ответ. Думаю даже, что им гораздо больше известно о причинах нынешних беспорядков. К тому же судья Пилато и его преосвященство тоже могут кое-что рассказать по этому поводу. Я всего-навсего солдат. Мой первейший долг — охранять закон или, другими словами, пресекать любые попытки его нарушения.

— Вероятно, большинство согласится со мной, если я скажу, что причина нынешних беспорядков кроется в прошедшей войне. — Губернатор перехватил у генерала инициативу. — Война основательно дезорганизовала нашу экономику, и сразу, одним махом, ее не восстановишь. Налицо тяжелые последствия войны — безработица, голод, нищета. Одними советами делу не поможешь. Нет ничего страшнее голодного человека… Голод и нищета породили армию воров и бродяг. А что еще остается делать этим несчастным? Красть и клянчить у тех, кто, как они считают, живет в достатке и даже роскоши…

— И в мирное время, и во время войны тем паче люди мало думают о боге, — начал епископ Димас свою застольную проповедь. — Это прискорбно и достойно порицания. — Забыли бога и бедные и богатые. А стоит человеку забыть о боге, как он тотчас же превращается в пособника дьявола.

— Ну, я-то к таким не принадлежу, — с наигранным возмущением воскликнул Монтеро, видимо, целиком приняв слова епископа на свой счет. — Вы, монсеньер, свидетель, сколько я жертвую на церковь. Жена моя возглавляет Католическую женскую организацию, а дочь участвует в сборе средств в пользу Красного Креста. Где вы еще найдете такого ревностного почитателя?

— Да я не тебя имею в виду, Монти, — отмахнулся епископ. — Как будто ты один у нас в стране.

Задетый хвастовством Монтеро, Оскар тоже не пожелал оставаться среди тех, кого осуждал отец церкви.

— О, сеньор миллионер, — игриво вставил он, — только не следует уподобляться фарисею, который подает бедным милостыню один раз, а потом круглый год сосет из них соки. Разве не правда, монсеньер? По воскресеньям вы отпускаете грехи, а с понедельника до субботнего вечера люди пребывают в грехе…

— Никак, Оски, ты решил покаяться, не сходя с места? — поддел друга-губернатора Монтеро.

В оживленную беседу вступил и судья Пилато, уже давно порывавшийся изложить свою точку зрения. Он оглядел по очереди всех, подолгу останавливая глубокомысленный взор на лице каждого из присутствующих, изящным жестом стряхнул пепел с кончика сигары и торжественно начал:

— Вот нас, судей, частенько обвиняют в существующем положении. Вынесешь не особенно строгий приговор, кричат «снюхался с обвиняемым», вынесешь суровый — тебя тотчас же обвинят в жестокости, пристрастии и еще черт знает в чем. Выиграет адвокат в суде дело важной персоны, обязательно заподозрят судью во взяточничестве. Осудишь какую-нибудь мелкую сошку, за спиной начинают шептаться: «конечно, суд не для бедного человека». Но ведь суд в каждом отдельном случае выносит приговор по определенному делу, а не просто человеку. К тому же законы устанавливает не суд. Мы руководствуемся не нашими личными побуждениями и пристрастиями, а законом. Только законом!

— Вот именно! И я о том же говорю: долг превыше всего. Чувство долга важнее всяких эмоций. И если для выполнения долга требуется прибегнуть к силе, то и задумываться здесь не над чем. В этом состоит долг солдата.