Джоконда и паяц - Наталья Солнцева

– Кто бы мог подумать, что ты мне снова понадобишься, Эми? – шептал он дрожащими губами. – Кто бы мог предположить? Я считал страницу нашего безумства перевернутой навсегда, оконченной, изжитой и забытой. Я ошибался. Не вздумай подвести меня, Эмилия! Ты же знаешь, со мной нельзя шутить. Мне нельзя отказывать. И ты не откажешь. Не откажешь…

При первом знакомстве с Ложниковой Артынова поразила не столько ее внешность, сколько сочетание имени и образа. Эмилией{Эмилия Прахова – жена искусствоведа и профессора Адриана Прахова, который руководил реставрацией Кирилловской церкви города Киева. Врубель в то время работал там.} звали роковую любовь Врубеля.

Кошмар Врубеля начался с двадцати семи лет, когда он влюбился в жену искусствоведа, руководившего реставрацией Кирилловской церкви в Киеве. В лице Богоматери, написанной в то время Врубелем, проступают черты Эмилии. Между ними не было взаимности. Художник страдал, мучился и решил по-своему отмстить женщине, которая не разделила его страсть: написать Демона с ее лицом.

Первый Демон оказался так ужасен, что мастер не выдержал и сам уничтожил его, искромсав картину на следующий же день.

Второй – «Демон сидящий» – смотрит в запредельное глазами Эмилии. Она свела с ума великого живописца.

«Демона поверженного» он дописывал прямо на выставке, где полотно собирало толпы людей. Оттуда Врубеля увезли в клинику для душевнобольных.

Примерно в том же возрасте, что и Врубель, Артынов встретил свою Эмилию. Вероятно, его подсознание само выстроило параллели. Он вообразил себя «карающей десницей», призванной отыграться на одной женщине за провинность другой. Он импульсивно мстил Эми за поруганные чувства Врубеля. Все это было зыбко, едва уловимо, на грани творческой иллюзии. К сожалению или к счастью – для развития истинной драмы Артынову тогда не хватило ни гениальности Врубеля, ни сокрушительной силы его чувства.

Связь с Эмилией Ложниковой не вдохновила «мстителя» на шедевр, хотя бы приближенный к Демону. Он писал вялые безжизненные полотна, где замысел не воплощался, а прелести натурщицы тонули в мутных слоях красок. Попытки разбудить вдохновение извращенным сексом ни к чему не привели.

Ярость и разочарование поглотили Артынова и свели на нет его отношения с Эми. Он поставил крест на подражании Врубелю и вернулся к юношескому увлечению Боттичелли и Леонардо. Всю вину за свои неудачи он переложил на модель. Вычеркнул ее из своей жизни. Женился. Однако супруга Светлана не отвечала ни его вкусам, ни его творческой манере.

Артынов и раньше прибегал к магии в стремлении раскрыть свой талант, но все, что он предпринимал, не срабатывало. И вдруг долгожданный поворот судьбы.

– Все возвращается на круги своя, – бормотал он, представляя себе новую Эми, созревшую для нового образа. – Я напишу свою Икону! Своего Демона! Теперь я знаю, зачем мы встретились. Все предыдущее было лишь пробой кисти перед величием истинного свершения…

Он то улыбался, то хмурился, то скрежетал зубами, то истерически похохатывал. Хорошо, что никто не видел его в эту минуту. Хорошо, что никто не читал его мыслей.

На мольберте стоял подготовленный холст. Все было готово для начала работы – уголек, краски, кисти, палитра. Кресло, где должна была сидеть натурщица, замерло в ожидании. Удары сердца художника отмеряли секунды до назначенного времени.

– Пора бы уже… пора…

Хлопок двери в мансарду заставил Артынова остановиться и затаить дыхание. Неужели она?

– Эми! – не выдержал он. – Эми! Это ты?..

Глава 29

Черный Лог

После Москвы деревня с ее неторопливой размеренностью и успокоительной тишиной показалась Глории землей обетованной.

Проснувшись утром, она позавтракала испеченными Сантой оладьями и спустилась в мастерскую. Семь медных кувшинов напомнили ей сон, в котором мраморная женщина переливала воду из серебряного сосуда в золотой.

– Вода – символ подсознания человека, – подсказал ей карлик. – Нет ничего сверхъестественного в том, что…

Он замолчал и показал ей на картину, где царь Соломон встречает царицу Савскую.

– Здесь они неразлучны, – догадалась Глория.

– В некотором роде.

Карлик недоговаривал, оставляя простор для ее собственных выводов.

Она подошла к кувшину с эмалевой вставкой в виде шута. Казалось, бубенчики на его двурогом колпаке тихонько позванивают. Динь-динь…

– Паяц, – произнесла она, вслушиваясь в это слово, звонкое и хлесткое, словно удар плетью.

– Динь-динь… – отозвался кувшин.

– Мне послышалось? – спросила она и повернулась к карлику. Но на том месте, где он сидел, никого не оказалось.

Глория задумалась. Зачем она вмешивается в чью-то игру? В чей-то, пусть и зловещий, замысел? Может, ею движет не сострадание, не желание помочь, а глупая ревность? Ей просто нужно удержать Лаврова?

– К вам посетитель, Глория Артуровна, – торжественно провозгласил Санта. – Пашка Майданов. Пускать бандита?

Она так погрузилась в размышления, что не слышала, как он вошел.

– Он не бандит, Санта. У него горе. Сестра погибла.

Слуга на секунду смешался. Однако негодование по поводу Павла взяло верх над сочувствием.

– То ж не родная сестра, – возразил великан. – Они почти не общались. Барышня в Москве жила, Пашка на заработках пропадал.

– Что, в деревне уже сплетничают об этом?

– Обсуждают, – степенно пригладил бороду Санта. – Так звать злодея или гнать?

– Конечно, звать. Я через минуту поднимусь в каминный зал.

– Моя бы воля… – слуга с досадой махнул рукой, но отправился исполнять повеление.

Когда Глория открыла дверь в зал, Павел уже прохаживался там, разглядывая картины на стенах.

– Настоящие? – спросил он после обмена приветствиями.

– Подлинники, – кивнула она. – Бывший хозяин заказывал.

– Сестра тоже картины любила. Помните, вы спрашивали, кому она позировала для портрета? Я узнал. Одному художнику, Артынову. Я на похоронах слышал. Про него разное говорят. Та девушка, что раньше была его натурщицей, тоже умерла. Выбросилась из окна.

– Печально.

– Говорят, картины Артынова заколдованные. Те, кто на них изображен, плохо кончают.

– Ты в это веришь?

– А во что мне верить? В роковое стечение обстоятельств?

Гибель Алины оттеснила на второй план влюбленность молодого человека в «знахарку», как он про себя продолжал называть Глорию. Он словно забыл о своих пылких признаниях, полностью поглощенный непоправимостью смерти. В его разуме эти две вещи не уживались.

– Ты считаешь Артынова виноватым?

– Я слышал, он не гнушается черной магии, – насупился Павел. – С таким человеком лучше было не связываться.

– Ты веришь в магию?

– Раньше не верил, но теперь… не знаю, что и думать. Мне трудно судить. Хотел поговорить с Михаилом, мужем сестры… только он как будто сам не свой. Шок и все такое, но…

– Что «но»?

– Скользкий он, дерганный… будто гложет его что-то.

Глядя на Павла, Глория ощутила исходящую от него угрозу. Его приятное лицо внезапно побледнело и застыло в неподвижной гримасе: рот растянут до ушей, брови торчком, а нос большой и красный.

– О, нет… – вырвалось у нее.

– Да! – решительно возразил молодой человек. – Я к нему присматривался, пытался понять…

Его возражение относилось к Кольцову, тогда как восклицание Глории касалось самого Павла. Однако эти «нет» и «да» совпали по глубоко скрытому смыслу. А смысл заключался в том, что на лице парня Глория увидела маску шута…

Москва

– Покажи мне фотографии, – потребовала Эмилия. – Я хочу их увидеть, прежде чем начнется сеанс.

– Думаешь, я блефую? – ухмыльнулся Артынов. – Я же не идиот, милая.

Он ожидал чего-то подобного и подготовился. Взял со стеллажа большой конверт со снимками и протянул ей.

Она высыпала содержимое на стол, закрыла глаза и застонала. Черно-белые и цветные фото запечатлели ее в самых вульгарных и вызывающих позах, голую и полуодетую, то с распущенными, словно у Марии Магдалины, волосами, то в шляпке, составляющей единственную деталь ее туалета.

– Какой я была дурой, – выдавила она, сдерживая слезы досады. – Какой беспечной дурой!

– Полагаешь, ты поумнела?

Артынов нарочно дразнил Эми, выводил ее из себя. В гневе женщина становится желаннее. Она пышет жаром, от нее летят искры, которые зажигают и его.

– Ты у меня в руках, – с удовольствием заявил он, доставая с полки второй конверт, вытаскивая оттуда снимки и раскрывая их веером. – Твой муж не подозревает, какой ты можешь быть соблазнительной. Я открою ему тебя с неожиданной стороны. Ты ведь, небось, прикидываешься невинной овечкой? Смиренной женой, которая отдается только в супружеской постели. Твой Метелкин знает, какая у тебя была бурная молодость?

Она молча сидела и смотрела, как он размахивает веером, составленным из ее позора. Грехи молодости. Куда от них денешься?