Джоконда и паяц - Наталья Солнцева

– Ты чего? – опасливо покосилась она на Рафика.

– Что?! Где?! – всполошился он. – А-аа! Нету. Ну и фрукт твой Артынов. Успел все прибрать. Еще бы… дохлая птица, вероятно, издавала кошмарную вонь. Мне бы следовало догадаться. К черту! Это ничего не меняет. Полюбуйся!..

Он, не выпуская из цепких пальцев локтя Светланы, потащил ее к мольберту и тем же жестом, каким отдергивал клеенку, отдернул кусок ткани, закрывающий неоконченное полотно.

– А-а-аа! Вот она, проклятая! Смотри…

Артынов успел тщательно выписать фон за спиной Джоконды и набросать ее волосы, лицо и обнаженную грудь.

– Эмилия, – с ходу узнала натурщицу Светлана. – Значит, все-таки она согласилась. Я же предупреждала!

Восхищение, сожаление и горечь промелькнули в ее взгляде, устремленном на портрет в духе Леонардо. Здесь присутствовало знаменитое сфумато мастера, которое неизменно копировали подражатели, загадочная улыбка на устах дамы, сумеречная дымка и тревожное ожидание. Артынову удалось передать тайну Моны Лизы, не раскрывая ее.

Казалось, с изображенной на портрете женщиной можно заговорить и получить от нее ответ. Казалось, под ее челом теснятся высокие мысли, а в сердце бушуют низменные страсти. Она заключала в себе все противоречия и неразрешимую драму человека, в то же время не будучи человеком в том смысле, который люди вкладывают в это понятие.

– О-ооо… – выдохнула Светлана, не в силах отвести глаз от полотна.

– Она еще лучше, чем я мог представить… – прошептал Рафик. – Сема гений. Его нужно убить. Так не может дальше продолжаться.

Бывшая жена гения вздрогнула от таких слов, но не повернулась в его сторону.

– Вот почему они умирают, – бубнил Рафик, впившись ногтями в руку Светланы. Оба, захваченные магнетическими чарами картины, не чувствовали ничего, кроме оцепенения. Эмоционального и физического.

Сколько они простояли так, созерцая Джоконду, – минуту или четверть часа, – неизвестно. Первым очнулся Рафик. Он накинул обратно на холст бумажную ткань, и очарование Моны Лизы с лицом Эмилии начало рассеиваться.

– Вот почему они умирают, – повторил он, указывая пальцем на закрытую картину. – Образ совершенно необычаен. Сама жизнь не могла бы быть иной. Это омут. Это еще страшнее, чем Венера.

Светлана покачала головой. Шарф съехал с ее рыжего хохолка, щеки побагровели даже сквозь слой белил. Ей не хватало воздуха.

– Вы… выведи меня… отсюда…

– Погоди. Надо уничтожить полотно.

– Бесполезно…

– Ты права, – согласился Рафик. – Завтра Артынов напишет новую Джоконду. Не берусь вообразить, какой она окажется.

– Отпусти, больно, – попросила Светлана и посмотрела на свой локоть в руке Рафика.

– Ой, прости… – Он разжал пальцы и неловко сунул руку в карман безразмерного свитера. – Прости! – и добавил: – Его придется убить.

– Сему? Ты в своем уме?

– Флакончика я здесь не нашел, – забормотал Рафик. – Он носит его с собой. Я бы на его месте носил. Тьфу! Тьфу! – суеверно сплюнул художник. – Тьфу! С ним так просто не сладить. Капли он не отдаст.

– Не могу поверить, – качала головой Светлана. – Раньше Сема писал бездарно.

– Капли! Капли! Густые, как сироп, темные, как смола… без вкуса, без запаха…

– Какие еще капли? Что ты несешь, Рафик?

– Он продал свою душу…

Каждый из них отдался течению собственных мыслей. Светлана недоумевала, Грачев неистовствовал. Зависть, восторг, ревность, удивление, досада и ужас смешались в нем.

– Опять Эми, – вырвалось у декораторши. – Опять она!

– Его надо остановить…

– Неужели первая любовь не проходит? Но ведь… Сема не умеет любить.

– Я за жизнь Ложниковой теперь и копейки не дам, – кивал Рафик.

– Как он ее уговорил?

– Он очень опасен…

Глава 32

Артынов заканчивал работу над портретом Эмилии-Джоконды. Минули уже три сеанса. Это были мучительные для натурщицы часы, когда она изнемогала от желания и ненависти к художнику. Одно, как она убедилась, не исключает другого.

Однако Артынов, вопреки ожиданию, не прикасался к ней. Если он и удовлетворял свой любовный жар, то не с натурщицей, а с ее образом на полотне. Эмилия не могла бы объяснить, как это происходило. Она чувствовала, что между мастером и его творением существует обратная связь. Она ревновала Артынова к себе же, перенесенной на холст кистью и красками. Но то была иная Эмилия. Гораздо более соблазнительная, томная и пылкая, чем в жизни.

Стоило Артынову обратиться к модели с каким-либо словом, приблизиться или дотронуться до нее рукой, поправляя позу, как она вся вспыхивала. Уже раздеваясь, снимая с себя одежду – пальто, джемпер, бюстгальтер, – она приходила в смятение, и ее кровь волновалась. Потом она сидела перед художником – минуту, полчаса, час… и медленно поджаривалась на собственном огне. Самые смелые сцены разыгрывались в ее воображении, но не наяву.

Это был ее первый мужчина, и все, что она недополучила от него, Эми пыталась восполнить с другими. А может, Артынов дал ей слишком много? Теперь ей не хватало того, что раньше казалось порочным и грубым. Она бы, пожалуй, согласилась даже обрызгаться кровью черного петуха. Но Артынов ничего не предлагал ей. Он просто работал, так увлеченно, что будил в ней ревность к своему же портрету.

Каждый раз, позируя, Эмилия представляла, как отдается Артынову на старом диване, знакомом ей смолоду. Или на полу, среди разбросанных тряпок, которыми художник вытирал кисти. Привычки Артынова почти не изменились! Иногда они занимались сексом на самодельном столе, сбитом бывшим хозяином мастерской. Ее тело еще помнило любовные судороги, испытываемые в этих стенах, и жаждало испытать их вновь. Увы! В одну и ту же реку дважды не войдешь.

Сеансы изматывали Эмилию сильнее, чем эротические игры ночи напролет. Это было новое унижение, новая жестокость, завуалированная под искусительное равнодушие, когда «основной инстинкт» нарочно подстегивался и оставался неудовлетворенным. Это заводило ее почище разных извращенных штучек, которыми раньше грешил Артынов.

Должно быть, неутоленная жажда страсти и служила тем источником, откуда он черпал свое вдохновение. Он питался этими женскими флюидами и совершал творческий акт, рождающий истинный шедевр.

Из мастерской Эми выходила сама не своя. Ей ничего не оставалось, как забыться в объятиях Лаврова, который принимал ее «любовные» порывы за чистую монету. Он не подозревал, что таким образом она избавляется от накопленного за время сеанса и невостребованного Артыновым возбуждения.

На Лаврова обрушивался шквал ее ласк, – Эмилия едва могла дотерпеть, пока они доберутся до его холостяцкой квартиры. Потом это произошло прямо в машине, где опасность быть застигнутыми во время запретной забавы обостряла и без того накаленные ощущения.

– Черт, не помню, когда я последний раз занимался любовью в автомобиле, – признался сыщик, пока она приводила себя в порядок. – Жутко неудобно, но…

– …неудобство того стоит? – утомленно улыбалась Эми.

Он ждал, когда она позвонит мужу и тот спустится во двор встретить ее.

«Не хотел бы я быть женатым на ней, – думал Лавров, провожая их взглядом. – Но любовница она потрясающая. Не завидую Метелкину. Другие снимают пенки, а ему достаются крохи от супружеского пирога».

Добравшись до дома, он засыпал, едва коснувшись головой подушки. Наутро, стоя под душем, пытался вспомнить свои мутные, путаные сны. Готовил кофе, наскоро перекусывал и окунался в новый рабочий день. Хлопоты, беготня, совещания у Колбина, выговоры и вечная нехватка времени.

Глория ждала результатов, а ему было нечего сообщить ей. Все шло своим чередом. Эмилия исправно позировала. Артынов писал. Рафик провожал натурщицу до машины, она садилась, и Лавров вез ее домой. По дороге они останавливались в укромном местечке, и начиналась бурная и короткая вакханалия, потому как Эми всячески торопила и подгоняла любовника.

Убийца, кем бы он ни был, выжидал. Согласно «ритуалу» смерть настигала модель после того, как Артынов заканчивал работу.

Последний сеанс выдался самым напряженным для всех участников. Эмилия сидела как на иголках. Художник нервничал. В воздухе носилось дыхание смерти, и оба это чувствовали. В углу мастерской кто-то шебуршился, покряхтывал, возился и скребся.

– Мыши, – объяснил Артынов. – Давно пора мышеловку поставить.

Джоконда расцветала на глазах: ее зрачки обрели темный блеск, кожа сияла, грудь только что не вздымалась. Загадочная улыбка порхала на ее устах. Казалось, она ждет страшной развязки и с наслаждением предвкушает ее.

– Как ты? – спросил Артынов у натурщицы. – Побледнела, дрожишь вся.

– Мне что-то не по себе…

– Одевайся. Все кончено.

Эти два слова вызвали у Эмилии сдавленный смешок. Онемевшими руками она натягивала джемпер, приглаживала волосы перед потрескавшимся зеркалом, пудрилась. Не хотелось показывать Артынову, как у нее стучат зубы.