Пункт третий - Татьяна Евгеньевна Плетнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сашка, несомненно, обрадовалась бы, узнав, что ее письмами растопили печь. Всё – в дело, всё – на пользу: словом ли, бля, обогреть, мыслью ли благой, припертым ли за две тысячи верст коньяком. «Вот сука драная, – подумал со злобой Рылевский, – в одеяло завернулась, курсистка, мать, нашла время и место выяснять, кто кому кем приходится, о понятиях поговорить заехала».
Печь гудела громко, заглушая метель; пламя наполнило ее доверху, и яркие отблески на полу были похожи на рассыпанную и шевелящуюся от ветра золотую солому; руки постепенно отогревались, и начинало уже прихватывать жаром лицо и колени.
…Любовный жар письма переборол
Метель и стужу дикого Урала…
Сука, в натуре – сука.
…Нечаянно его в кармане я нашел
В печальный час, когда
Растопки было мало…
Вот так и начать бы письмо, а затем сообщить, что разного рода страдания хоть кого превратят в истинного поэта и так далее, вполне адекватно.
Игорь Львович вышел, чтобы набрать снега. Уже совсем рассвело, метель заметно сникла и опустилась к земле. Он зачерпнул сухого рассыпчатого снега; плотно набить им кружку было непросто.
Обозримое пространство казалось безлюдным: ни мента, ни зэка, один только белесый, выедающий глаза свет низкого размытого неба.
Игорь Львович плотно прикрыл за собою дверь, поставил кружку со снегом поближе к трубе, подбросил дров и закурил в ожидании чая.
…Любовный жар растопит в кружке снег,
Я выпью свежака, помыслю о понятьях…
Послание выходило классическое, но совсем не обидное. Игорь Львович расстегнул фофан, набираясь тепла. Не думая больше ни о послании, ни об адресате, ни о чем другом, он сидел так, пока не закипела вода, потом от души сыпанул заварки и отставил кружку на край печки – дойти. Чай мгновенно вспенился, закипел и стал выплескиваться; в хибаре запахло веником, и Рылевский привстал, чтобы снять кружку. Дверь распахнулась, и вошедший нечаянно, но сильно толкнул его под руку; Игорь Львович отскочил, спасая чай.
Судя по тому, что этот хрен осмелился ворваться сюда без спроса и стука, вовне происходило нечто неожиданное и крайне для него, Рылевского, важное.
– Ну, – спросил он, отступая еще на шаг и опуская на пол дымящуюся кружку, – ну что там?
– Взгляните сами, Игорь Львович, – отсюда видать, – тяжело дыша, заговорил посетитель. – А я уж туда не пойду, сами понимаете.
– Куда не пойдешь? – на всякий случай строго спросил Рылевский.
– Взгляните сами, – повторил зэк. – Чего уж вам туда накидали, не знаю, а я не пойду.
Игорь Львович отворил дверь.
Пространство, недавно поразившее его своим безлюдьем, преобразилось, как театральная сцена, в считаные минуты, пока закипал чай.
Площадка перед старой цистерной была оцеплена; солдаты, одетые в какие-то нелепые, полухоккейные, полулегионерские латы, стояли плотной неподвижной цепью. Круглые шлемы с опущенными на лицо прозрачными щитками, автоматы на бурых жабьих боках; из-за метели контуры фигур дрожали, то съеживаясь, то расплываясь.
– Прям десант какой-то на хвост упал, – оценил Игорь Львович. – Не то ЦСКА, не то инопланетяне. Что за херня, земляк?
– Не знаю. Вам виднее, – отвечал зэк. – Из гарнизона, видите, штурмгруппу вывели; они в рабочку вошли, оцепили в момент, так и стоят. А я в эту цистерну не полезу теперь, хоть убейте.
– Ясно, – спокойно сказал Рылевский, – у меня хоть прикида такого хоккейного и нет, считай, что я тебя тоже оцепил. Пока не пойму, что за дела, ты отсюда не выйдешь. Садись вот, чай попей, крутила.
Гость послушно взял протянутую ему кружку и попробовал отпить, стуча зубами о край.
4
Чай отдавал веником и дегтем, заварка была самая что ни на есть дрянная; под чайником лежало материнское послание.
«Черт бы тебя драл, – значилось в нем; пожелание было усилено тремя восклицательными знаками. – Звонили из института, прекрати немедленно наглое вранье, тебя срочно вызывают в деканат». И далее, с красной строки: «Чтоб ты провалилась со своими фокусами» (восклицательный знак). И подпись, как на каком-нибудь протоколе, и число – вчерашнее.
Странно устроен человек – одни обстоятельства начисто выбивают у него из головы другие; выбираешься, например, из тьмы морозной и страшной и думаешь, что есть у тебя дом, где никто тебя не увидит, никто не обидит, и вот – на тебе. И нет никого страшнее врага домашнего.
Во рту была отвратительная горечь – от чаю ли, от недосыпа или от чего-то еще. Александра Юрьевна пошла в ванную, чтобы вычистить зубы. Из круглого зеркала глянула на нее подозрительная девица с опухшим лицом, на котором заметно проступала сетка красновато-лиловых алкоголических прожилок. На правой щеке выделялось белесое пятно размером в два пятака; багрово-коричневые губы трескались от шевеления щетки за щекой. И взгляд у этой красавицы тоже был какой-то странный – глаза косили. В общем, ей следовало хотя бы временно воздержаться от посещения деканатов. А вот для вражьего корреспондента это было как раз то, что надо: жертва режима в полный рост. Хорошо было бы обзавестись еще парой-тройкой седых прядей. Александра Юрьевна с надеждой взглянула в зеркало: седины, к сожалению, не было.
Дым отечества витал по кухне: пока она предавалась девически-неторопливым мечтам перед зеркалом, на плите загорелось наверченное на ручку чайника полотенце. Она бросила его останки под кран и присела к столу, соображая, что еще надлежит ей совершить перед сном.
С трудом вспомнив – что, она взяла плоскогубцы, обвязала шарфом нос, чтоб не стошнило, и отправилась в сортир. После долгих усилий искомое было найдено, омыто под струей быстротекущей воды, просушено и вскрыто.
Обретенное таким образом сокровище оказалось узкой и туго скатанной полоской полупрозрачной кальки.
«…ВВ-201/1…декабря… года… получили тяжелые травмы на производстве… января… рентгеновское обследование на ТБЦ в неотапливаемом помещении… в присутствии врача… по непроверенным данным, 30 % заключенных страдают открытой формой…»
Буквы размером с небольшую блоху, наплывающие одна на другую строчки; такие тексты читали обычно с увеличительным стеклом и линейкой. Александра Юрьевна бережно расправила полоску и положила ее меж страницами толстенного тома УПК.
И все же покой и тишина старого дома давали передышку и отдых: минувший бесформенный кошмар прояснялся, распадался на образы и картины, следующие одна за другой, выразимые словами и оттого почти нестрашные.
Будущие же неприятности и хлопоты
