Расскажу… - Ирина Петровна Мирошниченко

Когда мы летели в Чили на съемки, это была дружественная спокойная страна, с режимом социалистической направленности. Там был Альенде, были прекрасные места для съемок. И вдруг разом все изменилось, и сюжет нашего фильма, где революционеры бились за свободу, отдавали за нее свои жизни, мечтали о любви и лучшем будущем, весь этот сюжет вдруг стал реальностью для Чили.

Закончились съемки. И на кинофестивале мы получили первый приз. Я уже писала об этом. Потом я ездила с этим фильмом в разные страны. Во Францию, на Цейлон, в Индию, Швецию, Финляндию. И – на Кубу! Вот уж поистине фантастическая была поездка, потому что я поехала туда с великим Юрием Озеровым, который снимал в это время свое «Освобождение», бесконечное количество людей там было занято. «Мосфильм» работал на эту невероятную киноэпопею. И часть из этих серий Юрий Озеров вез тогда на Кубу на Неделю советских фильмов, а я везла фильм «Это сладкое слово Свобода». Кто-то еще был из команды его фильма, из моей – только я. А еще с нами летел Ростоцкий-старший, тоже с каким-то своим прекрасным фильмом.

Пока летели, я рассказывала, какой на Кубе жуткий климат. Я, конечно, психологически сразу настраивалась, что мне нужно, как хочешь, пробыть там все 10 дней. «Ира, терпи, это надо». Там были люди вдвое старше меня, с больным сердцем. Ничего? Ничего. Так и вытерпела.

Я помню шикарный отель. Очень красивые вышколенные официанты, ухоженные, черные с бриолином волосы у всего обслуживающего персонала. Очень доброжелательные. Очень улыбчивые. Но почему-то абсолютно мокрое белье, простыни. Невозможно было высушить. Они их стирали, просто гладили и приносили. Влажность была чудовищная. Ни кондиционер, ничто не спасало. Принимаешь душ, вытираешься влажным полотенцем, и остаешься влажной с ног до головы. Волосы не просыхали. Это было мучительно.

Естественно, первый вопрос у нашего представителя посольства – что вы хотите тут посмотреть? «Конечно, дом Хемингуэя. Конечно, кафе Хемингуэя, где он стул вверх тормашками к потолку приделал».

А надо сказать, что я безумно люблю Хемингуэя – он мой самый любимый автор, тогда я как раз прочла «По ком звонит колокол». Он не был еще напечатан, мне давали текст, отпечатанный на машинке, в какой-то жуткой обложке.

Помню, в ВТО замечательный был вечер, приезжал БДТ, один из лучших театров страны, на мой взгляд, на спектакли которого я ездила специально в Ленинград. И вдруг я вижу на сцене Юрского и Шарко, которые играют Хемингуэя, – «Белые слоны». О! Это было нечто! Как они играли! Сказка! Они сделали инсценировку по этому рассказу, и я, совершенно тогда молодая актриса, сидела на кончике стула, потому что все тело мое было устремлено туда, на сцену, я просто училась. Как они все это проживали, весь этот второй план, который всегда у Хемингуэя существует: говорят одно – думают другое. Это было очень интересно и понравилось мне безумно.

И вот наконец вечер, и наконец премьера. Открытие Недели советских фильмов. Наконец-то объявляют, что сегодня к нам приехали из Советского Союза звезды советского кино, все очень красиво, звучит и по-английски, и по-французски, и по-испански, на всех языках. Я счастлива, все камеры снимают, зал неистовствует. Потом выходит Озеров, кричат ему, потом кричат Ростоцкому.

Ощущение невероятного праздника. Этот праздник, конечно, сопутствует твоей жизни, твоей профессии, когда тебе что-то удается, и когда тебе кажется, что вот это то, ради чего ты создана на этой Земле. Это то, ради чего ты стремилась к этой профессии. Но это очень краткий миг. Он бывает не у всех и не всегда. У меня – был. Мне казалось, что вот оно – то самое, чего я достигала, и хотелось сказать: «Остановись, мгновение!» В этот миг – да. А через секунду могло быть совершенно другое. Тут же какие-нибудь беды или неурядицы. Что-нибудь обязательно случалось. Слава Богу, в тот раз ничего.

А дальше мы поехали в дом Хемингуэя. Я не могу вам передать, что испытала, когда вошла туда. Потрясающий сад! Замечательный, даже не знаю, как назвать, какой-то скворечник. Как у меня из вагонки построенный, так и тут. Такая избушка на курьих ножках, где надо очень высоко по лестнице подниматься. И вот там, наверху, одна комната. Это его кабинет, в котором окна выходят на разные стороны. Если бы я была писательницей, я, наверное, на этой территории такой же скворечник сделала бы. Вот туда он забирался, более того, у него был не письменный стол, а что-то типа конторки или дирижерского пульта на трех ногах – такое же было у Пушкина, – за ним можно работать стоя и писать.

Он был ранен и у него была больная спина, поэтому лежал он на деревянной кушетке, и такие же кресла – у бассейна. Вокруг – огромное количество зелени. Это Куба. Мокро. Какие-то лианы. Какие-то кусты неповторимые, я таких никогда не видела, где ярко-зеленые листья, толстые-толстые, сочные-сочные, набрякшие, мясистые. Я оторвала три таких листочка и сунула себе в сумку – на память. Потом спросила у кого-то из тех, кто с нами шел: «Скажите, если этот листочек опустить в воду, он даст корешок?» – «Даст, только надо прийти в гостиницу и сразу же в стакан с водой».

Я приехала в гостиницу и поставила в стакан с водой эти три листочка. Вечером мы ходили в знаменитый гаванский ночной клуб, где кабаре фантастическое и шоу, которого я никогда больше нигде не видела, по тем годам в нашей стране это невозможно было где-то увидеть. В каких-то удивительных перьях, в каких-то бикини из блесток кубинки с потрясающими светло-коричневыми телами, с невероятными ногами устраивали фантастические танцы. Живой оркестр, живые певцы, живые танцоры, которые танцевали между столиками, прекрасное световое-цветовое решение. Для меня это было абсолютным откровением. Я поняла, что перенеслась в какой-то совершенно другой мир, мне хотелось выскочить к ним на сцену, танцевать румбу и все латинские танцы, тем более я тогда могла танцевать часами.

А наутро нам нужно было лететь. Я взяла эти три листочка, завернула в мокрую вату, в целлофановый мешок, завязала и убрала в сумку. А в Москве на таможне написано – нельзя провозить еду иностранную, что-то еще и растения. И вот я стою, и, да простят меня наши таможенники, думаю, что же мне делать – неужели эти листочки из сада великого Хемингуэя, которые я сорвала в надежде, что они приживутся и, может быть, дадут ростки на нашей московской земле, сейчас придется выбросить?

Но таможню я прошла спокойно, принесла листочки домой, поставила на окно, и