Моя нечаянная радость - Татьяна Алюшина

– Езжай, пап. Так правильно будет. Тебе поможет и мне.

– Не поможет, Деничка, – протянул руку и погладил сына по мальчишеским непослушным вихрам Матвей.

– Ты езжай, пап, – повторил сын. – Все хорошо будет. Все получится правильно. Все как надо исполнится, лучшим образом для всех.

Матвей хотел обнять его, прижать к себе и поцеловать, но Дениска вдруг оказался далеко, стоял у высокой ярко-зеленой травы на тропинке, помахал ему рукой, улыбнулся, шагнул в траву и исчез…

– Дени-и-ис… – простонал он.

Батардин проснулся и сел на кровати, зовя сына. Потер ладонью лицо, поняв, что это был только сон, передвинулся, спустил ноги с кровати, посидел облокотившись руками на колени, опустив голову и чувствуя себя каким-то разбитым и немощным, пошел в кухню выпить воды.

Жил он один в городской квартире, вся семья еще полтора года назад переселилась в большой дом в Загорье, который они с отцом таки построили за восемь лет, доведя до полного ума. А он здесь. Не хотел своей чернотой заражать близких, да и расстраивать тоже не хотел.

Утром Матвей позвонил маме и сообщил:

– Я поеду. Расскажи, как там и что, как добираться и какие правила.

Ему требовались ответы. И теперь он точно знал, что их получит.

Когда Матвей посмотрел на Чудотворную Икону Богородицы, его словно ошпарило изнутри и крупные мурашки пробежали по позвоночнику – у лика Матери Божьей были совершенно живые глаза! И смотрела она прямо на него!

В душу, в его сознание и разум!

Матвей не заметил, как закончил повторять молитву за Никоном и как Старец с девушкой отошли в сторону – он смотрел и не мог оторвать взгляда от этих невероятных живых глаз, из которых текли и текли слезы, глядящих прямо ему в душу…

И вдруг на него снизошло озарение, и он понял, отчего на всех иконах и изображениях Богородицы у нее такая смиренная высокая скорбь в глазах – понял в один миг, словно она сама вложила в него это знание!

Она родила необыкновенного, божественного ребенка и любила его самой высокой, самой чистой и безусловной Материнской любовью, именно с большой буквы и с самого начала, когда он еще был в ее утробе, она знала и понимала, что у этого ребенка есть высшая миссия и что в любой момент эта миссия призовет его к себе и он, пройдя через тяжкие мучения и испытания, может погибнуть и исчезнуть; она знала, чувствовала, что потеряет его, и ее дитя обречено на муки и страдания и заранее готова была отпустить его на этот путь предназначения, на смерть…

Любила и скорбела. Спрашивала ли она себя: достойны ли все эти люди с их извечными пороками, злобой и неистребимым стремлением к саморазрушению и уничтожению себе подобных, жизни ее любимого сына?

И никогда не противилась той самой Воле Божьей?

Почему? Потому что так велика была ее вера?

И Матвей спрашивал себя – если бы он знал наперед, что Денис может так погибнуть, он противился бы такой судьбе и спасал бы сына? И четко и ясно отвечал – да! Да! Без вариантов! Никакая Воля его не интересует – он бы спасал сына…

И тут Матвея выдернула из этого мистического общения с Богородицей девушка, тихо сообщив, что его зовет Никон. Матвей кивнул, глянул еще раз на Икону и уже не увидел того пронзительного взгляда, которым еще мгновение назад она смотрела на него.

– Знаю, зачем ты приехал, – сказал Никон, когда по его приглашающему жесту Батардин опустился на скамью. – Про смерть сына прознать хочешь.

– Да, – кивнул Матвей, уже ничему не удивляясь.

– И погиб он вдалеке от тебя? – вроде как и спросил, а вроде и утвердил Старец и распорядился: – Расскажи, как.

Матвей нехотя сначала, запинаясь и останавливаясь, но все более ровно и плавно, по мере того, как говорил, принялся рассказывать и объяснять. Кратко, только факты про то, что жил мальчик с матерью в Тюмени, в новой семье и как погиб.

Никон выслушал и молчал какое-то время. Наконец он заговорил, произнося очень весомо каждое слово, и Матвею казалось, что эти непростые слова раздаются где-то у него прямо в голове и отдаются в сердце.

– В зловонной жиже вины ты живешь, Матвей, – строго звучал голос Старца Никона. – И обвиняешь всех, хоть и не осознаешь этого: жену свою бывшую, что не отпустила к тебе ребенка, и родителей своих, что не поддержали и не настояли, когда ты хотел забрать мальчика, даже сына своего обвиняешь, что бросил тебя и ушел так больно и неожиданно, но это сокрыто в глубине души твоей, ибо больше всего ты обвиняешь себя. И вина эта закрыла собой всю твою жизнь. А это одно из самых разрушительных чувств, ведь обвинять себя или кого-то значит не признавать Воли Божьей и противоречить ей.

– Что же это за Воля такая, Отец Никон, по которой погибает светлый, чистый мальчик? – роптал Батардин.

– Все-то у тебя борьба внутри, Матвеюшка, – вздохнув нерадостно, посмотрел на него Никон, – все-то ты противостоишь, с Господом споришь. А о чем? О том, что рано сынок твой ушел? А ты откуда знаешь, кому какой срок отмерен? Дети тоже умирают, как и взрослые, и у каждого из них своя судьба и свой срок. В человеке всегда болит его эгоистическое, человеческое и застит, мешает ему видеть чистую, неискаженную истину. Человек всегда по себе скорбит. Ребенок твой был чистый, с ангельской светлейшей душой и помыслами, земная юдоль для таких душ тяжела. Ты вот вспомни, сколько раз сам думал об этом и замечал, что он выше и чище всех. Видел же, думал: как он жить-то будет с душой такой белой.

Матвей посмотрел на Старца совершенно ошарашенно! Откуда тот может знать про те его мысли и сомнения? А Никон, увидев это выражение его лица, усмехнулся грустно:

– Мальчик твой ушел в свое время, именно тогда, когда ему было положено и предназначено. И не важно, где бы он находился: с тобой ли или еще где, он ушел бы именно в этот день и час. Тело что, оно тлен и ничего не чувствует, нету уже его тела, пустая оболочка. А вот душа такого чистого, ангельского ребенка, не проходя никаких чертог и испытаний, вознеслась сразу же в те высокие пределы, где существует и царит лишь безусловная, чистейшая Любовь Отца и его забота. Та Любовь что есть, начало всех начал, та, что есть Все. И так она высока и бесконечна, так прекрасна и мощна, что прочувствовать ее и перенести могут лишь такие светлые души, как этого ангельского ребенка. Но, только прикоснувшись к этой заботе, безопасности и Любви, почувствовав ее, он был сразу низвергнут вниз – в мучение и уныние.

– Зачем? – совершенно искренне расстроился и возмутился Матвей.

– Не зачем, а почему, – поправил его Старец Никон и снова, посмотрев пристально, строгим тоном объяснил: – Потому что ты его держишь тут своей болью, зовешь, оплакиваешь и скорбишь беспредельно. А умерших необходимо отпускать с легким сердцем, понимая, что они идут к Отцу, в его объятья и любовь. И грусть наша обязана быть светлой: не стенать и жалеть, что они нас оставили, а благодарить Господа за то, что были в нашей жизни, с нами и вспоминать все самое светлое и радостное, связанное с ними, чем одарили они нас. Когда люди несут в душе горе тяжелое и скорбь, оплакивают близких своих беспрестанно, они тем самым привязывают и не отпускают их дух от земли, мучают эти неприкаянные души. Твои слезы сердца истязают его, и он тонет в водах слез твоих. Никакие души удерживать нельзя, а такую чистую и подавно, она мучается больше иных во сто крат. И не для того я тебе это объясняю, чтобы ты новую вину себе придумал и погрузился в нее, а чтобы ты почувствовал и понял истину.