Подробности войны - Максим Коробейников

С-слова будто чужие стали. Вот думал тут, какие с-с-слова в кон-н-торск-кой к-к-книге напечатаны, вс-вспом-вспомнить не могу. Вот беда-то. Понимать-перес-перестал! Вс-все надо сыз-сызнов-ва учить, и память от-т-шиб-бло!

- Так ведь зато ты видишь! - сказал с завистью и будто с упреком слепой конюх. - Не гневи бога. А вот с капитаном-то еще неизвестно, что может получиться,

И все замолкли вдруг.

Если бы они знали, что я жадно ловлю каждое их слово, они пощадили бы меня. И это было последнее из всего, что я слышал в эту самую первую ночь моей новой жизни.

Я уснул, будто упал в мягкое и теплое ложе, с легким головокружением и сладким замиранием сердца.

Когда проснулся, был яркий солнечный день. От столбов, от вагона, который катился, постукивая на стыках рельсов, по снегу бежали тени темно-голубого цвета.

Сверху до меня доносилась все та же песня, как будто не было ночи и мы не пролетели в этом спешащем поезде сотни километров:

- Ты мне что-нибудь, родна-а-ая, на про-щанье пожелай...

Внизу слышались неторопливые мужицкие голоса:

- А этот всю дорогу поет.

- А, пусть поет. Скоро домой приедет.

- А кому он такой? Другой голос был задумчив:

- Великое дело - песня. Хороший человек, видно, петь придумал. Запоешь, и все горе долой, из сердца и из головы, как помои из ведра.

Кто-то, видимо, на окно показал:

- Ты погляди, сколько птиц-то!

- Дак ведь стоим давно. Вот они и поналетели. Может, подкормим чем-нибудь.

- Ох, и люблю птиц, - говорил лесничий, - видишь, как цветки порхают, меньше всех. Это щеглы

- Где?

- Да вон под деревом веселятся! Ох, хороши. Грудка белая, по бокам пятнышки коричневые, брюшко белое, головка впереди малиновая. А хвост, а хвост...

- Вижу. Вертлявые такие.

- Ну да. А это, на рябине, снегири. Видишь, грудка красная.

- Вижу.

- А это, на сухом дереве, синицы. Грудка и брюшко желтые, спинка зеленая.

- Вижу, порхают.

- Ты посмотри, прелесть-то какая. Одна другой красивее.

И у каждой птицы свой характер. Как у людей. Щегол - беззаботный. Самка гнездо строит и насиживает, а самец сидит на дереве и песни поет. Ничего не делает! Будто не его забота. Он свое сделал. Ну правда, поет хорошо. Потянется, весь такой гордый, становится и красиво, весело начинает: "Пюи-пюи-стиглик-пикельник". А если с товарищем поссорится, так, начинает ругаться: "Рэ-рэ-рэ-рэ-рэ".

- Смотри, как интересно! - произносит кто-то с восторгом. Я тоже завидую лесничему. А он продолжает:

- А снегирь, тот добрый, человека к себе подпускает близко. Когда самка на гнезде сидит, он ее кормит, сочувствует, значит. А поет негромко и грустно: "Рюм-рюм-рюм", поет, как я говорю сейчас, присвистывает.

- Доверчивый, говоришь? - спрашивает лесничего кто-то. - Это плохо. Сейчас доверчивым-то нельзя быть. И с самочкой, значит, дружнее живет?

- А как же? - отвечает лесничий, - когда самец поет, так и самочка ему подпевает, старательно так, тоже посвистывает: "Рю-рюм-рюм-рюм".

Сидя, я слышу, закуривают:

- А вот синица - та бойкая, веселая. Нет ни одной птицы любопытнее. Минуты не посидит. До всего есть дело. Все интересно, все бы знать, да осмотреть, да нос сунуть. А глаза у нее... Вот плутовка... Белые такие и блестят. Гнездо строят и насиживают вместе. Самец не стесняется. Птица хитрая, смелая. Если нужно, то и подраться может. В стаях у синиц ссоры и потасовки бывают. Летает синица, правда, плохо. Так, порхает. А поет очень громко. Знаешь, вначале свистит: "Ци-ци-вю ци-ци-вю". А потом как заведет: "Пиньк-пиньк-тррр, пиньк-пиньк-тррр". К человеку не подойдет - боится подвоха.

- А вот, скажи, почему у них характер-то разный?

- Живут по-разному. У щеглов и снегирей птенцов-то сколько бывает?

- Не знаю.

- Вот. Ничего-то ты не знаешь.

- А ты скажи.

- Ну, четыре-пять.

- Так что?

- А у синиц-то в два-три раза больше. Разве одна самочка-то управится?

- А ч-ч-что? - спросил контуженый бухгалтер. - Может, возьмешь меня к себе в лес-снс-сничество?

- Возьму, не пожалеешь.

Их беседу кто-то прервал:

- Чего это мы стоим-то?

- А ты к-куда торопишь-шься?

- Дак ведь мы что? Мы-то уже в тираж вышли. В поезде-то есть такие, которых лечить надо, - беспокоится безногий старший лейтенант. - Вот капитан, например, если так поедем, так он вряд ли дотянет до госпиталя.

Я снова забылся, а когда проснулся, понял, что мы поехали, и услышал голос лесничего:

- Вот ты обрати внимание: до сих пор одна сосна шла, а теперь уже ель идет. Сюда ехали, как по блюдцу катились, а сейчас, глянь, одни бугры да перелески.

Я с трудом повернул голову влево и увидел деревушку на бугре. Несколько сбившихся в кучу домиков и деревья, возвышающиеся над ними. Деревня была так близко, что я увидел, как женщины в телогрейках остановились, сгрудились, повернулись к проходящему железнодорожному составу и начали нам махать руками, подпрыгивать и что-то кричать веселое, задорное и призывное. Видно, из наших вагонов им ответили, потому что бабы стали кричать еще энергичнее и махать руками веселее.

Но вот деревушка ушла вдаль, пошли поля и перелески. Я, должно быть, снова задремал и вздрогнул от возгласа:

- Слышь-ко, название-то какое!

Кто-то прочитал вывеску, но за шумом и тряской ничего не разобрал. Станцию проскочили быстро - не успел повернуть голову влево. Когда наконец удалось это сделать, перед моим взором всплыл будто кадр из старого фильма машущие крыльями ветряные мельницы - серые, словно из камня, видно, поросшие мхом.

И тут я увидел, как с бугра, наперерез поезду, нехотя бежит лошадь, подгоняемая санями. Мужик в тулупе, привалившись спиной к передку, не смотрит, куда едет, столь привычна эта дорога.

Но лошадь резко останавливается, мужик оборачивается к нам всем корпусом и, стоя на коленях, машет приветственно рукой, в которой зажаты вожжи. Я вижу его старческое лицо, редкую бородку и смелый озорной взгляд. Лошадь стоит покорно, опустив голову и ожидая, когда пройдет наш поезд: как бы уступая ему дорогу.

И добрый старик, и лошадь, изработавшаяся и отощавшая, способная бегать только с горы, были из другого мира, который мы оставили не столь давно и будто забыли напрочь за прошедшие почти полтора года. Все эти картины вошли в глаза, отразились в душе, вышли через сердце, через чувства новые, никогда ранее не испытанные и непривычно острые. И вспомнились чьи-то слова, и зазвучали во мне, как стихи, как песня, как гимн: "Восстани и ходи, Россия. Отряси свои сомнения и страхи, и радости и надежды исполнена, красуйся, ликуй, возвышайся..."

Но тут же голос лесничего прервал мои размышления:

- Вишь, лошадь-то какая! Умная, вожжей не надо, сама знает, что делать.

- Ой, умнее лошади нет, - отозвался слепой конюх (теперь я уже и его голос выделял из других). - Мы на Северо-Западном у немцев одного мерина взяли. Заблудился, ходит по болоту и потихоньку, осторожно так ржет. А темно, ничего не видно. Я к нему. Подошел, хлебом поманил и повел за собой. Немцы стрелять начали, а мы бегом от них - будто сговорились. Бежит тихо, только пофыркивает, да селезенка торкает.