Подробности войны - Максим Коробейников

Но тут же голос лесничего прервал мои размышления:

- Вишь, лошадь-то какая! Умная, вожжей не надо, сама знает, что делать.

- Ой, умнее лошади нет, - отозвался слепой конюх (теперь я уже и его голос выделял из других). - Мы на Северо-Западном у немцев одного мерина взяли. Заблудился, ходит по болоту и потихоньку, осторожно так ржет. А темно, ничего не видно. Я к нему. Подошел, хлебом поманил и повел за собой. Немцы стрелять начали, а мы бегом от них - будто сговорились. Бежит тихо, только пофыркивает, да селезенка торкает.

Ничего, привел. Фрицем назвали. Но скоро одумались: за что мы такую лошадину умную обижаем. Федором стали звать. А потом, когда подранило меня, ездовым был поставлен. Вот Федора-то и отдали мне. Возил на нем продовольствие, боеприпасы на самый передок. Машиной-то не больно проберешься! Поверишь ли, попадем под обстрел, так он на меня смотрит, прижаться поближе норовит. Со мной, думает, все спокойнее...

- Ты смотри, капитан-то на бок повернулся. Сестру бы позвать, поди нельзя ему ворочаться-то?

- Ничего, сейчас уже недалеко, - успокоил кого-то старший лейтенант. Ему бы еще день протянуть, и тогда жив будет. Меня вот так же в марте везли. Ничего. Я вот так же за месяц отремонтировался. К новому, наступлению как раз успел.

- Там тебе и отхватили?

- Да, вместо своих железные дали, - ответил он и постучал костылями.

- А как попался-то?

Старший лейтенант говорил весело, будто похваляясь, что такая беда с ним приключилась:

- Судьба! Видно, на роду было написано без ног домой прийти. Мы прошлой зимой с комиссаром батальона в траншее спали. Я командиром роты был. Днем оттепель, валенки намокли. А как ночь настала, морозом прихватило. Утром проснулись, а на ноги не можем встать: валенки к ногам примерзли. Нас с горы снесли на носилках. В медпункте у обоих валенки сначала разрезали, а потом сняли.

Гляжу, у меня ноги красные, как из бани, а у комиссара - синие да зеленые, будто мертвые. Мне ничего, спиртом оттерли, выпить дали. Поднялся, новые валенки надел и на своих двоих ушел. А у комиссара гангрена пошла. Говорят, в госпитале обе ноги отхватили. А я как ни в чем не бывало! Еще потом хвастался... Да рано радовался: чему быть, того не миновать. Не суждено мне было всю жизнь на своих ногах ходить.

Осенью, почти через год, в атаку пошли. Гляжу - залегли славяне. Конечно, дело командира такое: вдоль цепи пополз, поднимать начал. И будто бы все хорошо. Цепь поднялась, пошла, и немцы побежали. А тут мины начали рваться. Я кричу: "Вперед!" Не станут же немцы по своим бить. Все побежали. Тут она и настигла. Подкосило, упал на колени. Лег, ползу и чую, что ноги не действуют, будто нет совсем, а внизу все горит, как в кипяток прыгнул. Оглянулся: кровища хлещет, только это и помню.

Как подобрали, не знаю. Говорили потом, что только вынесли меня, а немцы в контратаку пошли и выбили наших. Не вынесли бы вовремя, так не жить бы мне.

- Так что? Совсем сразу оборвало, что ли?

- Да нет, перебило обе. Это уже в полевом госпитале меня так обкарнали. Надели намордник, дали дышать чего-то, проснулся, а под одеялом, где ноги бывают, уже ничего нет. Там нашего брата не спрашивают! Что надо, то и делают без тебя. Иначе смерть. А кто ей рад, смерти-то?

Ночью, когда все спали, я услышал разговор солдата с багажной полки и медицинской сестры.

- Ну, ты подумай, сестрица, кому я такой нужен? - спрашивал он. Пуговицу на штанах застегнуть не могу!

- Да ты не стесняйся, ты гордись. Разве это все ты даром отдал? За Родину же! - убеждала его сестра. - Ты еще жить будешь, и счастье будет. Ты не бойся. Врачи что ни то придумают. Не может быть, чтобы не придумали. Ведь таких-то, как ты, тыщи! Не могут же их забыть вот так. Не-е-ет! Не должно быть!

- Пока придумают, и жизнь пройдет.

- Не пройдет, не беспокойся. Приедешь домой, женишься, дети пойдут.

- Да как жениться-то? Кто за меня пойдет?

- А что? Ты парень хороший. Вот я бы и то с удовольствием.

- Смеешься, сестра. Нехорошо смеяться.

- А что? И пошла бы. Сейчас, сам понимаешь, нельзя. Вот кончится война...

Сестра вздохнула и заговорила совсем тихо:

- Сегодня вышла из вагона. Смотрю: санитарный из Сталинграда. Раненые говорят, что немцы к Волге вышли.

- Не может быть? - возмутился солдат, - А как же приказ Сталина: ни шагу назад?! Да что они там, совсем уже?!

Сестра зашикала на него:

- Тихо: разбудишь всех. Не надо об этом говорить. Видишь, почти все домой едут: по всей России разнесут.

"Так вот оно что! - подумал я с ужасом. - Уже полтора года идет война, неужели напрасно все?"

Меня снова начало знобить, и я лишь усилием воли еще держался на поверхности уплывающего сознания.

- Как твоя станция называется? - спросила сестра.

Солдат ответил. Я даже не слышал о существовании такой.

- Если надумаешь, приезжай. Спроси Колю Мохова. Там меня все знают.

- Ладно. Только ты не женись. Не торопись пока. Не каждая такое вынесет. А я за тобой ходила бы как за ребенком.

- Так ведь одной жалости-то мало. Я ведь какой-никакой, а все-таки человек!

- Да ты что?! - вскрикнула сестра.

- А вот то! Была у меня одна на примете. Так ведь не уважала. Несерьезным человеком считала. Знаешь, подраться любил, подсмеяться над кем-нибудь. Пришел я к ней попрощаться, так она мне, эта любовь без взаимности, говорит: "Тебе, - говорит, - хулигану экому, война-то впору как раз. Она, - говорит, - война-то, тебе как раз по размеру подходит. Может, дескать, там посмирнее будешь..."

- Да это она любя говорила, - успокаивает солдата сестра.

- Не-е-ет, подумай, сестрица, когда обе руки были, так и то не уважала.

- А вот такого возьмет и полюбит, - воскликнула сестра. - Вот как я!

Их любовь сопровождала меня еще долго. Сестра целовала его и тихо смеялась, а он беззвучно всхлипывал.

- Да ты обоими, не бойся!

- Как я тебя обойму, когда рук-то нет?!

Какое-то мрачное здание вокзала было последнее, что я видел в эту ночь.

Засыпая, я ощутил сотрясение полки - безрукий солдат взбирался к себе, напевая под нос:

- А если смер-ти, то мгнове-енной, а если раны, неболь-шой.

Утром, посмотрев на багажную полку, я увидел только свисавший с нее угол окровавленного матраца. Солдат, оказывается, уже сошел с поезда на своей станции,

Стало грустно. Как всегда, болела голова, и тело казалось чужим.

На маленькой станции - не то Чижи, не то Стрижи - из вагона уходил старший лейтенант, подчистую списанный с военной службы. Он непривычно гремел костылями, был возбужден, к каждому подходил и что-нибудь говорил:

- Ну, прощайте, братцы!

- Прощайте, кто тут с Северо-Западного!

- Не поминайте лихом!

- Прощай, Северо-Западный!

Потом подошел ко мне, подтянулся на сильных руках, чтобы увидеть мое лицо, сказал: