Чернышевский - Лев Борисович Каменев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А Толстой продолжал, имея в виду кружок Чернышевского:
«У нас не только в критике, но и в литературе, даже просто в обществе, утвердилось мнение что быть возмущенным, желчным, злым — очень мило. А я нахожу, что очень скверно».
Друзья Чернышевского очень хорошо понимали, о чем в данном случае идет речь у Толстого и что именно не нравится графу в облике Чернышевского и его соратников.
Некрасов, находившийся под прямым влиянием Чернышевского и Добролюбова, отвечал Толстому:
«Я стал бы на колени перед человеком, который бы лопнул от искренней злости, — у нас мало ли к ней повода! Когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, то есть больше будем любить — любить не себя, а свою родину».
Тургенев, который больше Толстого разбирался в то время в политических вопросах, в своей оценке Чернышевского уже ближе подходит к действительному ядру столкновения. Мы уж приводили его слова:
«Книгу Чернышевского, — речь идет о диссертации Чернышевского, — эту гнусную мертвечину, порождение злобной тупости и слепоты, — не так бы следовало разобрать… Подобное направление гибельно… Это хуже, чем дурная книга, — это дурной поступок».
Немного позже Тургенев говорил о Чернышевском и Добролюбове:
«Эти господа — литературные Робеспьеры. Тот тоже не задумался ни минуты отрубить голову поэту Шенье»{117}.
Эти слова Тургенева подводят нас уже совсем близко к оценке существа разногласий, обусловивших беспредельно злобное отношение Тургеневых и Толстых к Чернышевскому. Эту суть выразил в том же 1861 году Катков, числившийся тогда еще в либеральном лагере и редактировавший журнал, в котором охотно печатались и Тургенев, и Толстой.
«Вы не бьете, — писал Катков, обращаясь к Чернышевскому, — не жжете. Еще бы! Вам бы руки связали… Но законы природы одни и те же в большом и малом. Вы не колорите, не жжете, но в пределах вашей возможности делаете то, что вполне соответствует этим актам; в вас те же инстинкты, которые при других размерах, на другом поприще выразились бы во всякого рода насильственных действиях. Что можете, то вы и делаете».
Иначе говоря: вы — революционер, которому только царский обруч связывает руки.
Профессор Никитенко в то же время выражал сожаление, что либеральные изобличения Чернышевского «касаются больше литературной стороны критикуемых статей, нежели их духа и направления. Впрочем, трудно и требовать другого способа изобличения от умеренно-либеральных журналов, потому что в таком случае они должны поднять щекотливые вопросы о предметах, священных в религиозном и нравственном отношении или важных в политическом смысле».
Как видим, либеральная среда отдавала себе достаточно точный отчет в том, что именно вызывает их ненависть в проповеди Чернышевского. Тот же Никитенко записал еще за несколько месяцев до ареста Чернышевского:
«Взят и великий проповедник социализма и материализма — Чернышевский».
А когда Чернышевский был действительно арестован, один из «чистейших и правовернейших людей 40-х годов», участник кружка Белинского и Герцена, для которого «немецкая философия и Шекспир продолжали быть высшими откровениями всемирного смысла» (характеристика Владимира Соловьева), отвечал на сомнения историка Соловьева в закономерности ареста Чернышевского:
«Как вы странно рассуждаете, ну какие тут доказательства?!.. И какая у вас черная неблагодарность. Вас избавили от зловредного человека, который чуть-чуть не запер вас в какую-то фаланстерию, а вы требуете каких-то доказательств».
Кавелин в те же дни писал Герцену:
«Аресты меня не удивляют и, признаюсь тебе, не кажутся возмутительными. Это война: кто кого одолеет… Такого брульона, бесстактного и самонадеянного человека я никогда еще не видел. И было бы за что погибать!»
Круг завершился. Между чувствами сознательного защитника интересов крепостников и корреспондента шефа жандармов и чувствами лучших представителей дворянской либеральной интеллигенции по отношению к проповеднику крестьянской революции не оказалось никакой разницы.
Одни требовали ареста Чернышевского ради охраны своих поместий и владельческих прав; другие находили этот арест естественным и не испытывали по поводу него по отношению к правительству ничего, кроме благодарности.
Так споры об искусстве, эстетических и философских направлениях были переведены на язык голых классовых отношений.
Чувства дворянской среды к Чернышевскому были устойчивы. Уже в 80-х годах Б. Чичерин, ученейший русский гегельянец и консервативнейший дворянин-помещик, говорил:
«Было время, когда Россия стояла на здоровом и многообещающем пути: это были первые годы царствования Александра II. Но потом началось революционное брожение и все спуталось, и так идет до сего дня. Всему виновник Чернышевский: это он привил революционный яд к нашей жизни».
3
ГОРАЗДО выше той либерально-дворянской среды, отношение которой к Чернышевскому мы рассмотрели, по своему политическому чутью и политическому опыту стоял Герцен. Но и в его отношении к деятельности Чернышевского нет ничего, Кроме раздражения и инстинктивного отталкивания, причины которого нетрудно рассмотреть в самой социально-политической программе Герцена.
Как только для Герцена выяснилось общее направление деятельности Чернышевского, Добролюбова и их кружка, он открыто напал на них за то, что они беспощадно осмеивали мелкотравчатый либерализм тогдашней оппозиционной литературы.
Для Герцена это нападение революционеров на либералов было «отвратительно и гадко». Его статья против Чернышевского и Добролюбова называлась «Очень опасно!» и оканчивалась скверным, но — увы! — столько раз впоследствии повторявшимся намеком на то, что революционеры, борясь с либералами, служат реакции. Начатая Чернышевским борьба с половинчатым и трусливый либерализмом казалась Герцену «скользкой дорогой», по которой можно «досвистаться не только до Булгарина и Греча, но и до Станислава на шее».
Иначе говоря Герцен прозрел в единственных подлинных революционерах своей эпохи чуть ли не наймитов царизма. Нетрудно вспомнить из истории последующего революционного движения такие же попытки либеральной и мелкобуржуазной мысли очернить подлинных революционеров обвинением в служении интересам господствующих классов.
В 1860 году кружок Чернышевского сделал попытку выяснить Герцену истинное положение дела. Письмо в «Колоколе», написанное если не лично Чернышевским, то несомненно одним из его политических друзей и отражающее взгляды его группы[20], говорило:
«Помещики-либералы, либералы-профессора, либералы-литераторы убаюкивают вас надеждами на прогрессивность стремлений нашего правительства. Но не все же в России обманываются призраками… Крестьяне и либералы идут в разные стороны. Крестьяне, которых помещики тиранят теперь с каким-то особенным ожесточением, готовы с отчаянием взяться за топор, а либералы проповедуют в эту пору умеренность, исторический постепенный прогресс и кто их знает, что еще… Не увлекайтесь толками о нашем прогрессе, мы все еще стоим на одном месте; во время великого крестьянского вопроса нам дали на потеху, для развлечения нашего внимания безыменную гласность, но чуть дело коснется дела, тотчас прихлопнут… Нет, не убаюкивайтесь
