Чернышевский - Лев Борисович Каменев

полным правом писать из крепости, требуя своего освобождения, что против него «не существует ине может существовать никаких улик в поступках или замыслах, враждебных правительству». (Письмо к петербургскому генерал-губернатору, кн. Суворову от 20 ноября 1862 года{125}). Лучше всего эта уверенность Чернышевского, в бессилии правительства предъявить к нему какие-либо у л и к и, достаточные для суда, выражена в его письме к жене от 7 декабря 1862 года. Это замечательный психологический документ. Привожу его.

«Когда ты уезжала, я говорил тебе по поводу слухов, беспрестанно разносившихся, о моем арестовании: «Не полагаю, чтобы меня арестовали; но если арестуют, знай вперед, что из этого ничего не выйдет, кроме того, что напрасно компрометируют правительство опрометчивым арестом, в котором должны будут извиняться, потому что я не только не запутан ни в какое дело, но и нет возможности запутать меня в какое бы то ни было». Эти слова мои верны, и я себе теперь поясню их результатами, какие вышли наружу, — вероятно, не для одного Петербурга, но и для европейской публики моя история, конечно, уже разгласилась, потому можешь и ты знать ее.

Почему я полагал, что меня не арестуют? Потому что я знал, что за мною следили, и хвалились, что за мною следят очень хорошо. Я имел глупость положиться на эту похвальбу. Мой расчет был: если хорошо будут знать, как я живу и что я делаю, чего не делаю, то подозрение против меня уничтожится, — и кто подозревал, те убедятся, что напрасно смешивали меня с людьми, которые запутываются или могут быть запутаны в так называемые «политические преступления». Я сказал, что этот мой расчет на справедливость похвальбы хорошим наблюдением за мною, — был глуп. Он был глуп потому, что я знал, что у нас ничего не умеют сделать как следует, какое же право имел я делать свой случай исключением из правила, — верить, что за мною следят, как следует? Мой арест показал мне, что вместо того, чтобы действительно следить за мною, просто без разбора собирали пустые слухи и верили всяким вздорам, — что у нас не редкость. Таким образом, неумение наших агентов политической полиции исполнять свои обязанности разрушило первое из двух положений, из которых одно необходимо должно было быть верным, потому что не было никакой возможности для третьего случая, кроме двух единственно возможных, обнимаемых моими предположениями. Таким образом, осуществилось второе из этих предположений: моим арестованием компрометировали правительство. Арестовали— и подумали: «в чем же мы будем обвинять его?» — у нас это часто бывает: сперва сделают, а потом подумают, как разделаться с тем, что сделали, — обвинений против меня не оказалось, когда вздумали, что ведь нужно же посмотреть, есть ли обвинения против меня. Что тут было делать? Человек арестован, а обвинений против него нет, ведь это, что называется, казус. Вот над этим казусом думали четыре месяца. Я сидел арестованный, — читал, курил, спал, потом: читал, переводил, курил и спал, иногда скучал, а больше даже и не скучал, а покачивал головой и улыбался, а там все думали, думали, — пришли наконец к заключению: «скверный казус, обвинений нет как нет, да и только». — Теперь вот месяц думают над этим выводом, — как тут быть, как поправить этот скверный казус, что арестовали человека, против которого нельзя найти никаких обвинений, — я читаю, перевожу, курю, сплю, а там думают; сколько ни думай, нельзя ничего другого придумать, как только то, что надобно извиниться перед этим человеком, — это бы, пожалуй, еще и не тяжело сделать, — но что, если он не примет извинения, а (скажет) у меня против вас есть, и очень важное, обвинение: вы компрометировали правительство, и моя обязанность объяснить правительству, что его интересы требуют, чтобы оно защищало себя от людей, его компрометирующих, — ну, что если я скажу такие слова в ответ на извинения? Согласись, что слышать такие слова неприятно тем, к кому они будут относиться. Тебе известно, что всякий старается по возможности отдалить неприятность — вот поэтому теперь и медлят моим освобождением. Но это не может длиться много времени — правительство спрашивает по временам: ну, что же, какие обвинения найдены против Черн.? — нельзя же долго отмалчиваться от правительства, и надобно будет сказать: «Мы против него не нашли обвинения, а у него есть обвинения против нас». Вот теперь я и жду, когда правительство добьется этого ответа, единственного возможного ответа, от тех, которые должны отвечать правительству за мой напрасный арест.

Вот и вся история. По всей вероятности, развязка ее уже очень недалеко. До свиданья же»{126}.

Расчет, руководивший Чернышевский при составлении этого письма, ясен. Оно было рассчитано не на жену. Это была угроза инициаторам ареста, предупреждение о неизбежном провале их затей. Логика документа кажется несокрушимой. Она подействовала на тех, кому была адресована. Начальник III отделения, А. Л. Потапов, отправляя копию этого письма выше, своему шефу, кн. В. А. Долгорукову и шефу своего шефа, Александу II, поспешил приписать к письму: «Он ошибается: извиняться никому не придется».

Потапов тактикой Чернышевского был прижат к стене: у него действительно не было никаких улик. Но «извиниться» перед Чернышевским, освободить его — означало бы «извинение» контрреволюции перед революцией, уступку первой второй. Это бывает в истории. Но это неизменно обозначает слабость реакции и растущую силу революции. В один из подобных моментов прусский король снял шапку перед трупами павших на баррикадах бойцов. В 1862 году романовская монархия не была еще так слаба, а русская революция так сильна. Освобождение Чернышевского могло бы значительно усилить последнюю. Но для этого было мало несокрушимой логики и издевательского по отношению к своим тюремщикам тона мужественного узника Петропавловской крепости. Нужны были массовые силы, а их еще не было. У Потаповых не было улик. Это не означало, что они сдадутся. Это обозначало только, что они их создадут. Этого-то и не учел Чернышевский. Он не предвидел, что отсутствующие против него улики будут сфабрикованы. А именно эти «фальшивки» и имел в виду Потапов, когда писал: «Он ошибается: извиняться не придется».

Самая механика создания «фальшивок» мало интересна. На периферии литературно-революционной богемы того времени был разыскан мелкий себялюбец и большой негодяй, В. Д. Костомаров. Он был прикосновенен к литературным кругам, как переводчик, и был привлечен по делу о подпольных типографиях в Москве. Его купили деньгами, угрозами и посулами. Его обрабатывали лично известный сыщик, русский «Пинкертон» Путилин и начальник III отделения Потапов, а вопросы о его вознаграждении за поставку фальшивок решал сам Александр II (в делах сохранился ряд собственоручных резолюций Александра,