Чернышевский - Лев Борисович Каменев

в которых он — довольно скупо — определяет цену уже совершенным предательствам Костомарова и намечает дополнительные дачи за будущие услуги его по делу Чернышевского). Костомаров имел прикосновение к намечавшемуся печатанию прокламации «К барским крестьянам». Он получил эту прокламацию в копии, переписанной рукой М. Л. Михайлова, и долго был уверен, что последний и является ее автором. После переговоров с Путилиным и Потаповым Костомаров стал твердо «удостоверять», что прокламация написана именно Чернышевским и им же лично передана ему для печати, и в подтверждение этого подделал два «собственноручных» документа Чернышевского: записку, будто адресованную Чернышевским ему, Костомарову, и письмо, будто бы написанное Чернышевским А. Н. Плещееву. Когда Потапов писал царю и Долгорукову, что «извиняться не придется», он знал, что Костомаров уже согласился оказать правосудию необходимую последнему услугу. Все детали показания Костомарова и изготовленных им фальшивок были подробно и многократно обсуждены Потаповым с шефом жандармов, кн. Долгоруковым, и с председателем следственной комиссии, кн. Голицыным; Александр II держался в курсе дела и был посвящен во все детали, подготовлявшегося процесса. Ему сообщалось все, вплоть до таких подробностей, как то, например, из какого именно города (из Тулы) пошлет Костомаров заранее заготовленное ® III отделении письмо, которое должно «изобличить» Чернышевского. На эту «кухню» и ушли те 8 месяцев, которые Чернышевский просидел почти без допросов и без предъявления мало-мальски серьезных обвинений.

Показания Костомарова и одна из заготовленных им фальшивок были предъявлены ему 16 марта 1863 года. Чернышевский сразу понял, что дело его, по существу, кончено и судьба предрешена. Против юридического убийства, в осуществлении которого принимал участие весь аппарат правительственной власти от царя до сыщика Путилина, апеллировать было некуда и незачем. С этого момента Чернышевский — ив частных письмах, и в официальных заявлениях — снимает вопрос о соблюдении в своем деле «закона», об «уликах» и о своем освобождении. Он опровергает, конечно, слово за словом показания Костомарова и настаивает на поддельности его «документов». «Сколько бы меня ни держали, я поседею, умру, но прежнего своего показания не изменю» — заявляет он комиссии. Но он уж не питает никаких надежд и хладнокровно ждет завершения комедии суда, разыгрываемой «дикими невеждами сената и седыми злодеями государственного совета» под режиссурой царя и шефа жандармов. «Наша с тобой жизнь, — писал Чернышевский жене из крепости, — принадлежит истории; пройдут сотни лет, и наши имена все еще будут милы людям; и будут вспоминать о нас с благодарностью, когда уже забудут почти Всех, кто жил в одно время с нами. Так надобно же нам не уронить себя со стороны бодрости характера перед людьми, которые будут изучать нашу жизнь»{127}.

16 мая 1863 по личному распоряжению Александра II дело Чернышевского из следственной комиссии было передано в сенат. Во главе судей стоял сенатор М. М. Карниолин-Пикский, еще в времена Николая I из мелких провинциальных виновников ужом добравшийся до сенаторского кресла, прославленный своей скандальной и грязнейшей семейной историей, насквозь проплеванная чиновничья душа, через два года отправивший на виселицу Каракозова. Его окружение составляли сенаторы Лукаш, Бер, фон-Венцель, умственные и моральные ничтожества, о которых нечего сказать. Процесс велся по старым, дореформенным правилам, без участия подсудимого, без права его выступать устно со своими объяснениями, без участия защиты. Бумажное производство тянулось еще с полгода. Наконец, 7 февраля 1864 года приговор сената был подписан. Все фальшивки были признаны подлинными документами, все показания лжесвидетелей — заслуживающими полного доверия, все опровержения подсудимого — не заслуживающими внимания. Участие Чернышевского в «злоумышлении против правительства» и в «подготовке возмущения» было признано юридически доказанным. Но сенаторы не удержались на этом и выболтали в конце концов подлинную основу своего приговора.

В конце концов, дело и для них было не в фальшивках Костомарова, а в общем характере деятельности Чернышевского. Все статьи Чернышевского прошли через предварительное разрешение цензуры. За все время своей литературной деятельности Чернышевский не смог напечатать ни одной строки, которая заранее не была бы «одобрена к печати» чиновником, которому сие ведать надлежало. Но вот, что сенаторы написали в заключение своего приговора:

«Обращаясь к определению степени предлежащего Чернышевскому наказания, сенат находит что Чернышевский, будучи литератором и одним из главных сотрудников журнала «Современник», своею литературной деятельностью имел большое влияние на молодых людей, в коих со всею злою волею посредством сочинений своих развивал материалистические в крайних пределах и социалистические идеи, которыми проникнуты сочинения его, и, указывая в ниспровержении законного правительства и существующего порядка средства в осуществлению вышеупомянутых идей, был особенно вредным агитатором, и посему сенат признает справедливым подвергнуть его строжайшему из наказаний, в 284 ст. поименованных, то есть, по 3-й степени, в мере, близкой к высшей, по упорному его запирательству, несмотря на несомненность доказательств, против него в деле имеющихся»{128}.

Все это не значит, что сенаторы читали «Современник». Нет. Они просто вписали в свой приговор выводы двух «Обзоров литературной деятельности Н. Г. Чернышевского», которые были им доставлены и по личному приказу Александра II «приобщены к делу». Один из этих обзоров принадлежал упомянутому выше литератору и переводчику Гейне В. Д. Костомарову. Он проявил в ней значительную проницательность.

В ней доказывалось, что смысл литературной деятельности Чернышевского и руководимой им группы заключался в том, что они, «стараясь доказать несостоятельность всех отживших, всех существующих и всех вновь заводимых порядков, показали нам картину нового социального быта, идеал которого они видят в коммунизме». «Большая часть произведений… подметной литературы, — заключал Костомаров, — есть не что иное, как развитие, дополнение и пояснение идей, замаскированных или недоговоренных» в статьях Чернышевского. Посылая этот «разбор литературной деятельности Чернышевского» министру юстиции, шеф жандармов приписал, что он «может быть, был бы прочтен не без пользы некоторыми господами-сенаторами»{129}. Сенаторы — или их секретари — не пренебрегли советом жандарма.

Вторая записка была составлена профессором Петербургского университета М. И. Касторским. Этот ученый муж заканчивал свое исследование следующим выводом: «В подметных прокламациях высказываются те же самые политико-экономические учения, которые развивал Чернышевский, с тою лишь разницею, что в прокламациях они не прикрыты ученою диалектикою, а являются в безыскусственной форме… Прокламации суть как бы вывод из статей Чернышевского, а статьи его — подробный к ним комментарий»{130}.

Вот за это — за свои легальные, подцензурные статьи — и был осужден Чернышевский. Правда, Ленин сказал, что «своими подцензурными статьями Чернышевский умел воспитывать настоящих революционеров». В этом и была суть дела. Все остальное, что фигурировало на суде, было только предлогом, попыткой, к тому же явно неудавшейся, обставить хоть бы убогими декорациями голый акт классовой расправы.

Чернышевский великолепно, конечно, отдавал