Обмануть судьбу - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Антошка тихо посапывал в своей зыбке, а мать пела дочке последнюю колыбельную. Прожила раба Божия Аглая две недели и тихо угасла на руках матери, ловящей ее последнее дыхание.
Аксинья помогла Ульяне обмыть маленькое тельце. Слезы капали на синие ручки и ножки, на полотно, спеленавшее Аглаю в последний раз.
– Баю, доченька моя,
Спи спокойно, кроха…
Они уже закончили омовение, но Аксинья медлила. Она хотела сказать подруге какие-то важные слова, утешить ее в неизбывном горе. Но голос ей не повиновался. Ульяна баюкала дочку, и все были лишними в горестном их единении.
– Гриша, так страшно. – Аксинья скинула обувь.
– Горе… Бедная баба. Но на их счастье с Зайцем – сын крепкий растет.
Муж даже в лице поменялся, опечалился из-за смерти Агаши. «Не любит Ульяну, а как сочувствует ей, большое сердце у моего мужа», – с теплотой подумала Аксинья. Этой ночью она крепко прижималась к Григорию, но перед глазами все всплывало синеватое лицо ангела.
3. Плен
Апрельское утро выдалось тихим и безоблачным. Кое-где еще не сошел снег, от земли тянуло холодом. Пригревавшее солнце в очередной раз дарило людям надежду: угрюмая, холодная зима прошла.
Служба в храме затянулась. Отец Михаил, любуясь своим звучным голосом, слаженным пением хора, отдавал все силы утрене. Аксинья с Григорием с удовольствием подчинились людскому потоку, вынесшему их за резные ворота храма после службы.
Гуляя с мужем по торговым рядам, Аксинья испытывала особое чувство довольства весной, праздником, собой, Григорием и размеренно текущей жизнью. Бурлила в ней та чарующая беззаботность, что охватывает воробьев солнечным мартовским утром, что гонит сок по стволам отогревающихся деревьев.
Ничто не омрачало ее взор – ни сор у каждой лавчонки, еще не убранный по весне, ни лай собак, ни юродивые, тянущие свои грязные руки к молодой, нарядно одетой паре. Она кидала по полушке в каждую протянутую руку, грязную, изъязвленную, и слышала обычное «Благослови вас, Господь».
Хозяин ювелирной лавки, круглый румяный купец, увидев издалека Аксинью с Григорием, стал настойчиво зазывать их:
– Зайдите, люди добрые! Нигде вы такого товара не найдете. С самого Великого Устюга ко мне едут! Злато-серебро, лалы, яхонты, смарагды! Все есть!
Поддавшись искушению, они зашли и обомлели. Лавка напоминала сундуки царя из сказки! Аксинье приглянулось ожерелье, прихотливо извивающиеся листья и цветы с вкраплениями бирюзовых ягодок. Не торгуясь, кузнец заплатил за него немалую цену – гривну – и заботливо застегнул на Аксиньиной шее.
Неподалеку от лавки скопилась толпа. Подойдя ближе, Гриша с Аксиньей увидели, что мужики и бабы окружили парнишку лет десяти с намертво зажатым в руке калачом. Булочник истошно орал:
– Вор, держи вора!
Окруженный толпой воришка от наказания убежать и не пытался. Одет он был скудно, в рванье, на чумазом лице испугом блестели глаза.
– Ишь, повадился! Не первый раз таскает! – вопил булочник, брызжа слюной.
– Наказать надо вора! Чтоб знал впредь! Заработай да ешь, – раздались крики в толпе.
– Светлое Воскресенье сегодня! Прости Христа ради, – молила молодая женка.
– Всех прощать – разворуют! Ему с пользой будет!
Булочник уже стягивал дырявые порты с парнишки. Чьи-то руки ему помогли, сунули прут, и тот стал с видимым удовольствием охаживать парнишку. Тот на ногах не устоял, упал в весеннюю жижу. Разохотившаяся толпа пихала, пинала сопливого вора.
– Виданное ли дело! Изуверы! – причитала сердобольная, а избивающие вошли в тот раж, когда не помнит уже человек, за что, кого увечит, чувствует только черный азарт и гнев, во много раз усиленный теми же чувствами сопящего рядом соседа. Григорий, с усилием растолкав мужиков, за шкирку поднял парня и утащил. Схватив другой рукой Аксинью, он быстро стал пробираться подальше от толпы, которая обескураженно смотрела ему вслед, будто дети, у которых отобрали игрушку-свистульку.
– Нашли мальчика для битья, – шептал Григорий, и жена не могла узнать в этом шипении его звучно-сладкого голоса.
– Дяденька, пусти, – хныкал мальчишка, не понимавший, куда его тащит грозного вида мужик с пудовыми кулаками.
– Остолоп, он же спас тебя, – говорила Аксинья.
– Спасибо, – пацан крутил патлатой головой, рассматривал волчьим взором спасителей. – Пусти, – буркнул он.
– Я не держу тебя, – Григорий разжал пальцы, и воришка скрылся в узком переулке.
Оксюша видела, что муж думает о чем-то тяжелом и важном для него, хмурится, сжимает кулаки. Не спрашивала, боялась растревожить.
– Даже копейки на калачи не дали бедолаге, – вздохнула Аксинья.
Абдул резво трусил домой, порой кося темным влажным глазом, встряхивал пышной гривой. Чуткий, как верный пес, он улавливал настрой хозяина по одному движению поводьев.
– Давай, жена, с ветерком прокатимся! Что мы тащимся еле-еле! Абдулушка, как в старые времена… Мчи!
Горячего коня не надо было долго просить, он мчался что есть мочи, будто гналась за ним стая чертей! Телега, подпрыгивая на ухабах, жалобно скрипела. Холмы, поросшие хлипким березняком, мелькали перед глазами Аксиньи. Резкий поворот в верстах двух от Еловой, телега наклонилась, казалось, падение неминуемо… Но опытная рука выровняла телегу, и вороной продолжил свой бег.
Аксинья чувствовала, что на смену сковывающему страху приходит бурный восторг, что кровь быстрее бежит по венам, что хочется кричать во все горло, подставляя лицо упругому ветру. Она так и сделала, и над дорогой раздался ее резкий крик, вспугнувший стаю воробьев.
– Поняла? Бурлит все, а? – сверкая темными цыганистыми глазами, повернулся Григорий к жене, и что-то неистовое мелькало в его взгляде, в резких движениях рук, в самом повороте плеч.
– Да, Гриша! Шибче давай! – Он в ответ захохотал во все горло, а Абдул все мчал и мчал их по извилистой дороге.
Только перед самой Еловой кузнец утихомирил коня. На лоснящейся шкуре пот проступал хлопьями, бока утомленно вздымались.
– Загнал тебя, золотце, – гладил Гриша гриву вороного, осторожно снимая упряжь. Аксинья порой завидовала жеребцу, ее муж ласковыми словами не баловал.
Будто истратив весь свой запал, все веселье, муж вновь стал молчалив и задумчив. «Ох, как разобраться в твоей головушке?» – вздыхала Аксинья.
Вечером Григорий за сытным мясным ужином потребовал наливки. Стопку, другую… Он пил так, будто решил уничтожить все припасенное в погребе.
– Да что с тобой? – не выдержав, вскрикнула Аксинья. Муж мог выпить, во хмелю был добр и благостен. Но с такой жадностью он никогда не хлебал пойло, не был пьяницей.
– Заглушить хочу… А не выходит, окаянная…
– Что заглушить-то? Скажи, может, легче станет…
– Не станет… Тебе лучше не знать… Ты
