Молния среди леса - Константин Малахов

С холста (иначе это не назовешь) смотрела дочка Зверева – Ольга. Она смотрела не на меня, а куда-то вбок, улыбаясь лишь уголками рта. Не знаю, благодаря тону или взгляду, или чему еще, но изображение было каким-то таким теплым, словно желтый луч солнца в осенний день – красивый, мягкий, согревающий. С того расстояния, что я рассматривал работу, картинка казалась очень четкой и детальной.

– Это ты нарисовал? – я восхищенно посмотрел на Тиму.

Тот закивал, не снимая с лица фирменную улыбку.

– Это кистью, да? – я подошел поближе, любуясь.

Вместо ответа парень достал откуда-то старые консервные банки и несколько палочек. Затем на моих изумленных глазах макнул в одну из емкостей мизинец и нанес маленькое светлое пятно на локон волос девушки. Критично осмотрев сделанное, Тимоха, обычной палочкой, убрал немного краски, после чего пальцем растушевал оставшееся. Получился блик на волосах, очень такой органичный.

Так вот почему у него так часто перепачканные руки.

– Скажи Тима, а как ты нашел эту девушку? Гулял в лесу и случайно вышел к ее дому?

Тот отрицательно покачал головой.

– А как же тогда? – я был озадачен. – Ты знаешь, что у нее очень строгий папа?

– Папа разрешает иногда. Только когда мы вместе…

– Разрешает? – я старался мыслить логически. – Это он тебя привел к себе домой и познакомил с дочкой? Или может застал тебя там?

– Нет! – весело ответил Тимоха и добавил такое, от чего я впал в короткий ступор, а затем у меня снова рухнуло все представление об окружающей обстановке. Нет, все конечно получается логично, никак иначе. Он добавил:

– Меня туда привела мама.

– Мама…? – только и смог я вымолвить. Обрывки информации начали слетаться в кучу, словно железные кнопки к магниту.

– Мы ходим туда к Оле. Меня иногда пускают, но только когда там Олин папа, а так мама сама ходит. Борщ варит вкусный, шьют вместе с Олей, – увлеченно и даже как-то мечтательно продолжал Тима, наверняка рисуя в своем воображении эту идиллическую картину.

Ну конечно же, а за это охотник снабжает Галину Ивановну дичью. Егерь оказался заботливым отцом, понял, что девочке нужна женская рука, особенно когда хозяйство вести больше некому. Отсюда и умение готовить, шить, стирать и прочие необходимые навыки. И поэтому девушка не такая уж забитая, как для полной отшельницы, а вполне себе общительная. Стоит ли винить Наседкину в том, что она не рассказала о своем знакомстве с Денисом Егоровичем? Даже не знаю. С одной стороны, как-то обидно, а с другой – она скорее всего боялась потерять эту работу. Этот мотив мне хорошо известен, ведь в моем родном Сан-Франциско до сих многие люди имеют лишь миску супа в день от государства, и цепляются за каждую работу зубами почище любого зверя. И глаза она часто от меня отводила, может стыдилась. Как раз от нее, от Оли, бежал домой Тима, в день нашего знакомства. Мое негодование утихло. Я снова взглянул на кашляющего Тимоху, заботливо укутывающего портрет. Вспомнилась песня, услышанная мною по радио. В ней певица красивым голосом пела про мальчика, прислуживающего в церкви у алтаря, восторгаясь его юностью и чистотой души, прося его, такого прекрасного, замолвить у Бога за нее словечко. Как же хорошо эти слова ложились на Тиму Наседкина.

Глава 17. Из огня да в болото

Все вокруг начинало меняться. Воздух стал холоднее, порывы ветра жестче, Корней Аристархович – взволнованнее. Я торопливо вываливал ему всю добытую информацию. Доктор нахмурился, встал, проковылял до другого конца комнаты, затем обратно. Я же использовал паузу для закидывания себе внутрь всякой снеди, без разбору – мясо, консервированные овощи, варенье, заливая все горячим чаем. В топку, как любят говорить русские. Какое точно выражение, ведь кинуть в топку означает, что внутренняя машина заработает на полную мощь и помчится вперед. Не то что банальное «в желудок», словно медицинская процедура.

– Нужно уходить, – резко выдал доктор. – Я пойду с вами, друг мой, одному небезопасно.

– Уходить, – пробубнил я, прекратив жевать. – В смысле… От Зверева?

– Да, – твердо сказал Костомаров и посмотрел на меня очень и очень серьезно. – То, что он решился на насилие, говорит о многом. Что-то он скрывает, что-то очень серьезно, стоящее свободы или даже жизни. Вашей.

Ком еды с усилием пролез в горло.

– Здесь есть еще одна деревня. Не сказать, что в двух шагах, но добраться можно. Даже мне, – док достал откуда-то холщовый мешок и стал складывать в него продукты. – В последний раз, я видел жителя сего поселения месяца три назад. Тогда мне и рассказывали о красноглазом волке. Будем надеяться, что там демографическая ситуация лучше нашей. Хотя бы на пару мужчин. До железнодорожной станции идти проще, но дальше. И потом, если нас хватятся, то этот маршрут будет самым очевидным. Я сегодня старался заговорить Звереву зубы как мог. Про дочку спрашивал – ответил невнятно. Про жуткие крики – вообще ничего не ответил. А вот когда я упомянул молнию, а самое плохое – сказал «мы видели», он тут же обратил внимание, что Вас то и нет. Вот тут уже наш молчун заволновался, головой закрутил. Ни говоря ни слов просто развернулся и ушёл.

Я складывал свои вещи со смешанными чувствами. Резкий отъезд всегда вносит сумятицу, вот и сейчас мне все время казалось, что я забыл что-то сделать или куда-то сходить. Туристическое мышление, не учитывающее реальной опасности.

– Док, а может нам все-таки встретить Зверева здесь? – спросил я, утрамбовывая фотоаппарат в рюкзак. Лишняя сумка в руке мне была ни к чему.

– Я думал об этом, Митт, – прогудел Корней Аристархович из своей лаборатории, – но кто знает, на что он готов? А так выиграем время. Если в Заболотном кто остался – отправим вас на станцию каким-то образом, там уже думаю полегче будет.

– Заболотное? Это так называется потому что…

– Именно, – Костомаров вышел из комнаты полностью одетый для похода и с тем самым холщовым мешком, оказавшимся самодельным рюкзаком, за спиной. – Потому что путь к нему лежит через болота.

Казалось бы, ничего нового в ходьбе по русскому дремучему лесу для меня нет. Все то же вечно живое море из листьев, трав, звуков, насекомых, но одно дело идти куда-то и с какой-то целью, и совсем другое – уходить. Притом не зная толком куда и с трудом представляя зачем. Ну улице вечерело и, судя по верхушкам деревьев, ветер был куда сильнее, чем задувавший в саму чащу. Я до конца застегнул молнию на куртке, спрятав подбородок и с удовольствием согревая его дыханием. Док обмотал шею каким-то подобием шарфа, на руки натянул толстые кожаные рукавицы, которые, как он сказал, остались у него еще со времен официальной службы. Вначале все шло хорошо: Костомаров уверенно двигался вперед, и я не отставал, но сумерки все чаще заставляли его вглядываться в даль и крутить головой в поисках ориентиров. Наконец он сдался: