Когда отцовы усы еще были рыжими - Вольфдитрих Шнурре

Барон слегка пожал плечами.

- Это как, посмотреть. Вот... - сказал он и разделил поровну клок иссиня-черной свиной щетины; один клок он заткнул за ленту своей войлочной шляпы. - А это возьмите вы, предохраняет от разных неприятностей.

- Ага, - сообразил отец, - так вот почему был этот визг. - Отец вытащил бумажник и вложил щетину между проездным трамвайным билетом и фотографией Фриды.

Я засопел, теперь, когда отец уходил, я бы предпочел, чтобы он остался со мной.

Но было уже поздно; барон поклонился своим гостям.

- Пожалуйста, не ждите нас к кофе, - сказал он и надел шляпу. - А что касается ваших пожеланий, я их еще обдумаю.

Господин Янкель Фрейндлих собрался что-то ответить, но удалось ему только откашляться.

- До свидания, - сказал теперь и отец. - И давайте не будем больше злиться друг на друга. Контакты или нет - я ценю всех вас. - Он прижался к моей щеке своими заиндевелыми усами, и они ушли.

Я смотрел им вслед, покуда они не превратились в две крохотные пылинки, потерянные на бескрайней снежной равнине. И вдруг я тоже показался себе таким крохотным и таким потерянным, что поскорее отвернулся, чтобы хоть за что-то уцепиться взглядом. Все уже ушли в дом. В эту самую минуту закрылась и дверь свинарника, я только успел еще в темноте за дверью заметить бледное, укутанное детское личико Свертлы, оно казалось озабоченным. Я еще побегал по двору: не знаю от чего, но мне вдруг стало боязно входить в дом.

Над гумном висело низкое, матовое солнце. Даже сердце щемит, как подумаешь, что в этом году оно больше не взойдет. Я еще поглазел на кур, которые, одна за другой, но без толкучки взлетали на свой насест. Вскоре тени сделались длиннее, и я понял, что в меня закрадывается страх, тогда я все-таки вошел, но только в кухню. Кухарка дала мне грелку, отвела меня в нашу комнату, одетым уложила на постель и стала меня уговаривать, что волки, мол, на людей не нападают, а уж тем более на таких людей, как отец и барон. Под ее шепот я и заснул.

Проснулся я оттого, что в доме работал какой-то мотор, центрифуга или что-то в этом роде. Я сел в постели и прислушался, центрифуги я никогда в жизни не видел. Да ее, как я вдруг понял, и не было, это стучало мое сердце.

Темнота между тем сгустилась, уже наступил вечер, только снег на дворе слабо мерцал, отбрасывая на потолок блеклый отсвет. Я раздумывал, имеет ли смысл молиться за отца. И потом, кому? Раньше я иногда молился гномам, пожарным, платяному шкафу, Шпрее. Но ведь тут должна быть какая-то высшая сила, имеющая отношение к Калюнцу. Преппе, например. Но Преппе не вызывала у меня никаких чувств. А как насчет зимородка, подумал я. Но толком ведь неизвестно, стоит ли кто-нибудь за ним. А зимородок сам по себе?.. Нет, тут нужно что-нибудь помогущественнее. Я думал напряженно, до головной боли. И придумал: свиньи, я буду молиться свиньям. Ведь не случайно же барон поделился с отцом свиной щетиной. Брадек, правда, уверял, что черные свиньи барона приносят несчастье. Но разве отец не твердил всегда, что судьба бывает доброй и злой одновременно? И успех молитвы зависит от того, как судьбе будет угодно распорядиться.

Я встал и в темноте, ощупью, пробрался к лестнице. Внезапно прямо перед моим носом со скрипом распахнулась дверь. Я затаил дыхание и в ужасе прижался к стене: это была дверь в комнату старой баронессы. Но там было темно и тихо, видимо, дверь рассохлась, и стоило кому-нибудь скупить на половицу перед нею, как она открывалась; один раз мы с отцом это уже испытали. Я на цыпочках подошел к ней и уже собрался ее прикрыть, как вдруг заметил внутри что-то светлое, заткнутое за раму зеркала: конверт, конверт с ультиматумом. Я подумал, а что бы произошло, если бы дверь раскрылась перед дантистом Лединеком? Нет, мне вдруг уяснилось: чтобы это письмо дошло до барона, лучше всего мне взять его с собой. Я вошел и сунул письмо под свитер.

С улицы в комнату проникал слабый снежный свет, так что можно было даже осмотреться. Никогда в жизни мне не доводилось видеть такой запущенной, неубранной комнаты. Повсюду валялись шпильки, гребенки, шнурки, коробочки с таблетками, надорванные почтовые конверты, скомканные платья и хрустящие под ногами осколки флаконов. Дверь гардероба была сорвана с петель, и внутри болтался только мешочек с лавандой. Над кроватью криво висел выцветший отрывной календарь с цифрами 1938. Все листки были оборваны. Одурев от запахов нафталина, пудры, лекарств и духов, я вышел и, переведя дыхание, закрыл за собою дверь. Затем спустился вниз.

Из столовой пробивался свет. Я заглянул в замочную скважину. Гости барона в полном сборе сидели вокруг керосиновой лампы и сосредоточенно читали те самые пожелтевшие охотничьи журналы, из-за которых утром было столько волнений. Отсутствовал лишь дантист Лединек; насколько я его знал, он, видимо, отправился спать, чтобы сохранить силы к полуночи. Господин Янкель Фрейндлих сидел в сторонке, подперев голову руками, и неподвижно смотрел на шахматную доску, на которой еще стояли две пешки и короли. Я ждал, не скажет ли кто-нибудь хоть словечко, но все молчали. Тогда я надел пальто и вышел во двор.

Дул резкий ветер, он швырял в освещенное кухонное окно хрустящие кристаллики льда и гонял по двору рваные клочья поземки. На гумне горел свет. Проходя мимо, я сквозь настежь открытые ворота увидел нескольких батрачек, которые в своих праздничных платьях еще раз, дочиста, мели пол. С потолка свисали бумажные гирлянды, а на сдвинутых в сторону веялках и молотилках были укреплены свечи в садовых подсвечниках и пестрые фонарики. Батраки, стоя, грели руки над коксовой жаровней; все молчали.

Перед свинарником я остановился. Я хотел помолиться снаружи, а потом войти и посмотреть, что мне ответят свиньи. Я был страшно взволнован, сердце стучало так, что я едва мог дышать. Тогда я собрался с силами, закрыл глаза, прижался лбом к двери свинарника и сотворил молитву. Я молился за всех: за Фриду, за старую баронессу, за всех, кроме дантиста Лединека. Я еще немного выждал, пока молитва подействует и пока свиньи спокойно обдумают ответ, а потом вошел.

Мертвая тишина царила в свинарнике. Пронзительный свет голых лампочек еще ярче прежнего ложился на свиней. Уткнув чуткие пятачки в решетку кормушки, они неподвижно стояли в своих загородках, и только по их черным, отливающим сталью шкурам то и дело пробегала дрожь. Заглянуть им в глаза было невозможно, казалось, они своими вислыми ушами нарочно закрывают их, боясь увидеть что-то ужасно страшное. Растерянный, я бегал вдоль загородок, надеясь, что хоть одна поведет себя иначе. Но нет, все они были едины.

Тогда я сделал последнюю, отчаянную попытку. Подошел к самой толстой из всех и, вскарабкавшись на решетку, погладил ее. Но она даже не шелохнулась. Я перегнулся пониже и шепнул ей в ухо несколько любезных слов, и тут произошло следующее: письмо баронессы выскользнуло из-под пальто и упало в кормушку перед самым свинячьим рылом. Я сразу спрыгнул вниз и попробовал достать письмо, но свинья уже его учуяла и принялась жевать, а я смотрел, как оно медленно исчезало за ее клыками.

Тут я окончательно растерялся, рухнул на перевернутую тачку и стал тупо смотреть себе под ноги. В Берлине была хотя бы Фрида. Правда, она жила на нелегальном положении, но все-таки говорила, что если нам уж очень плохо придется, то она, конечно, сделает для нас все возможное, как сейчас делает для товарищей по партии. Меня вдруг охватила безумная тоска по ней. Наверное, она и теперь могла бы помочь, Фрида нам всегда помогала. Но здесь?.. Кто здесь может помочь? Свертла!- - мелькнуло вдруг у меня в голове. Свертла может помочь мне, ведь она тоже боится за барона. Я вскочил и бросился к ее каморке. Там ничто не шевельнулось в ответ на мой стук. Я окликнул ее по имени и еще раз постучал. Ничего. Тогда я вошел.

Это была самая чистая и прибранная комнатушка, какую только можно вообразить. Нигде ничего не валялось, все педантически расставлено по своим местам. От такого порядка делалось даже немножко жутко. У медвежонка, сидевшего на подушке, и то руки были вытянуты по швам. Над умывальником, точно посередке, красовался только недавно повешенный, сверкающий новизною пестрый отрывной календарь, все листки его еще были целы, и на нем золотом стояло: 1939. На дверце шкафа висело праздничное платье Свертлы из грубого синего, слегка выцветшего ситца, а под ним, ровненько, носок к носку, стояли башмаки, неуклюжие, но начищенные до блеска.

Я сообразил, что Свертла сейчас, наверно, в людской, но в окнах там было темно. Тогда я пошел к гумну. Ветер еще усилился и стал таким ледяным, что перехватывало дыхание. На небе ни звездочки. Ржавый лемех, вместо гонга висевший на засохшей груше, со звоном ударялся о ствол. Ворота гумна теперь были закрыты; сверкающие копья света торчали из всех щелей, слышались невнятные звонкие голоса и унылые вздохи гармоники. Я с трудом приоткрыл ворота и протиснулся внутрь.