Святой Вроцлав - Лукаш Орбитовский

Полицейские охраняли Святой Вроцлав, готовые ко всему, что могло наступить, все лучше понимая, что истинной заботой для них становится сам комендант Цегла. Здесь не шла речь даже об учреждении кордона, хотя тихие черные дома никакой угрозы не представляли, у них не было ног, так что ни к кому они не пришли. Так что пускай себе стоят, мешают они кому-то, что ли? — говорили полицейские между собой. А вот неприятности с Цеглой были такого рода, что он начал появляться на кордоне, переодевшись в рядового, со щитом, дубинкой и опущенным забралом на шлеме, чтобы никто его не узнал. Понятное дело, вычислили его на раз, ведь он бессмысленно шлялся между собранным оборудованием и людьми, чего-то там калякал в альбомчике или заговаривал с полицейскими: видели ли они чего-нибудь интересного в Святом Вроцлаве, ну там огни, или кто-то чего-то пел, а не холодно ли вам на службе, а нет ли у тебя, приятель, чем погреться, не, странно, что мы торчим здесь уже который день. Именно так он и говорил, я сам слышал.

Поначалу посчитали, будто бы он шпионит, после чего нашелся один такой тип, который заявлял, будто бы Цегла интересуется Святым Вроцлавом по личным причинам, но все соглашались в одном — у коменданта поехала крыша, и непонятно, чего с этим делать. Ведь если бы был он таким полицейским, привыкшим исключительно к тому, чтобы колотить граждан дубинкой по яйцам, я бы не сказал радостно: «О, день добрый, пан комендант, чего это вы здесь делаете?» — тут же грозил бы вызов на ковер, скандал, понижение и вылет с работы, это же на каждого чего-нибудь можно найти. Избегать его я тоже не мог бы, в противном случае он сразу бы сориентировался; одним словом, Роберт Януш Цегла поставил подчиненных в невозможное положение. Он попросту был.

Встретились они вечером, в самый канун предприятия, и на сей раз обещание нарушили — поскандалили на всю катушку. Они даже не поняли, как оно случилось. Прозвучали какие-то никак не связанные слова, и вдруг Михал уже стоял напротив Томаша и орал на него словно алкоголик на жену-давалку, а когда он замолчал, тут же развыступался Томаш:

— Нужно было слушать меня с самого начала, войти тихонько, без шума и пыли, ну кто бы за нами гнался, они же ссут туда ходить, проскочил себе и пошел — они что, стрелять будут? Затеряешься между домами и спокуха, им ведь все мы до лампочки, а она там умирает, ты понимаешь, говнюк? Она там может и не жить, умирать, ты вообще хоть что-нибудь знаешь, что говорят люди: это место меняет и само себя и людей! Ведь там все может случиться, я чего — рисую, придурок, какие-то планы, со всякими психами говорю, вечно таскаюсь, под мухой, к тебе, а ведь мог все делать и сам, и Малгося уже была бы с нами.

Михал сморгнул, у него щипало в глазах.

— Я так и знал, что ты у нас мудак, — сказал он.

— Ясен перец, потому что тебя слушал. — Томаш сделал приличный глоток. — Ты подсчитай вероятность, парень, как мы уже выложились, понял? Там моя дочка! Мы все ждем и ждем. А она там! И знаешь, чего она думает, если жива? Что нам на нее насрать, тебе и мне, в отношении же тебя — это святая правда.

— Так нужно было пойти.

— Н-не пон-нял?! — вдрогнул Томаш.

— Нужно было пойти туда, привести ее и насмехаться надо мной, — буркнул Михал. Пальцы он сложил в замок за спиной и горячечно искал в мыслях, чем бы посильнее оскорбить Томаша, пока не выпалил.

— И можешь уссаться от смеха, полудурок несчастный.

И вот тогда Томаш ему примочил. Он и сам этого не ожидал, это его рука сама вылетела вперед навстречу губам Михала, которые уже готовились произнести следующее предложение. Михал сначала стукнулся головой о стенку, потом остальным телом налетел на стопку книг. Он заморгал, ничего не понимая. Томаш пошел на него, стиснув кулаки, затем резко остановился, выдавил из себя: «к-курва» и хлопнул дверью.

Он не думал еще о том, что сделал, лишь о том, что сделать может — а мог мало чего. Пойти к себе и сидеть в темноте, прогуляться по дождю, вернуться и что сказать? Он доплелся до лифта, но вместо того, чтобы ехать вниз, просто сполз по стене и откинул голову. Его охватило тепло.

В кабине лифта погас свет, зато загорелся в коридоре. В дверях лифта стоял Михал. С опухшей губой. Бутылку держал словно топор. Томаш начал неуклюже подниматься, испугавшись того, что парень ему сейчас приложит ногой. Но Михал просто-напросто присел рядом, подал бутылку, и Томаш отпил.

— А ты думал, что будет потом? Когда мы уже приведем Малгосю сюда? — спросил он.

— Она будет нуждаться в опеке. Можно как-нибудь сделать, чтобы свет не гас?

— Можешь закурить, — Томаш подсунул парню пачку. — Я не об этом спрашиваю. В этом плане все уже договорено. Я знаю клиники, знаю хороших врачей. Что бы не случилось, сколько бы времени не понадобилось, мы ее вытащим. С ее сердцем и так далее, — нервно размахивал он рукой. — Я в более широком плане. Что будет со всеми теми людьми, ты над этим думал? С полицейскими, с паломниками?

Михал застыл, вытаращил глаза, словно баран на самые красивые в мире ворота. Потом отряхнулся.

— Ну да, — ответил.

— Вот сделаем мы это, и что? Тут два выхода. Либо все идет наперекосяк, тогда не о чем думать, только молиться о том, чтобы приговор дали с отсрочкой или условно. Этот шанс я оцениваю как ничтожный, — профессорским тоном рассуждал Томаш, — или же дело выгорает. И все те люди заходят вовнутрь. Несколько сотен лиц, больных надеждой, попадает в самое сердце Святого Вроцлава.

— Ну, они имеют то, чего хотят, — напомнил Михал. Лифт затрясся, поехал вниз. Михал уже поднимался, чтобы остановить его, Томаш положил ему руку на плече. Они сидели. Томаш рассуждал, глядя на внутренние поверхности собственных ладоней:

— Так что иногда я представляю себе нечто подобное. Мы уже в средине; спины у нас ранены, причем — сильно; все те люди — паломники — либо валяются вместе с полицейскими на развалинах кордона, либо вплавились уже в темноту, исчезли в черных домах. И вот слушай, мы заходим туда, за ними, медленно, как и договаривались. У нас имеются фонари. Каждый держит свой в левой руке.

Лифт опустился на первый этаж. В дверях стояла старушка, которую Томаш едва припоминал, а Михал совершенно ни с кем не ассоциировал; одна из тех пенсионерок, квартиры которых пропахли лекарствами, и которые натягивают на себя сотню одежек даже в июле. Она застыла на мгновение, потянула носом и нажала на кнопку пятого этажа.

— Мы входим, и оказывается, что массив превратился в гробницу. Все, кто там жили или вошли, лежат ровными рядами, их там кучи, десятки и сотни на каждом этаже, — рассказывал Томаш. — Мне они напоминают святых, тех что уже не гниют, так что их выставляют по костелам. Ты таких видел, Михал?

Парень кивнул. Серая старушечья юбка болталась у самого его носа.

— У них открыты глаза, а лица настолько спокойные, что я начинаю им завидовать. Среди них находится Малгося. Я пытаюсь ее разбудить, безрезультатно, мы вместе несем ее к выходу, но как только покидаем дом, тело ее начинает гнить, из уст раздается крик, настолько чудовищный, словно у кого-то живьем рвали мясо.

— Ты у нас дантист, — мрачно заметил Михал.

Старушка подтолкнула дверь. Мужчины слышали разносящиеся по коридору звуки ее нервных шажков.

— Я только говорю, что, быть может, мы ведем всех тех людей на смерть.

— А вдруг они живьем полетят на небо?

Михал осторожно прощупывал темнеющую вокруг глаза опухоль.

— Не знаю, чего тут смешного, — буркнул Томаш. В кабине сделалось темно.

— Если хочешь выйти из игры, я пойду сам.

Совершенно неожиданно Томаш по-приятельски уложил голову Михалу на плечо, так что парень почувствовал его запах, смесь водки, пота и страха. Он слышал нервное дыхание, бешеный стук сердца.

— Поздновато уже, правда? — шепнул Томаш. — Я хочу, я обязан, мы должны ее вытащить оттуда. Но говорю тебе сейчас, что ничего не бывает даром, и не думаю опять же, чтобы каждый завтра получил то, что он желает.

Сон его пугал, не только потому, что грозил возвратом в гробницу Святого Вроцлава, в компанию мертвецов, над которыми гниение не имело власти. Момент перед самым засыпанием, когда уже нельзя говорить, наполнял его невыразимым ужасом — а вдруг какая мысль придет в голову, а вдруг сердце остановится, а вдруг хватит кондрашка, или еще хуже: придет сон, организм потребует своего, и Томаш проспит весь завтрашний день. Что проснется слишком поздно, уже после шести.

Но еще не было и четырех. Томаш принял душ, почистил зубы и в этой искусственной свежести отправился в постель, чтобы, как обычно, скользнуть под одеяло рядом с женой. Но на сей раз бра над кроватью горело, Анна лежала в ночной рубашке и просматривала «Зеркало». Она подняла голову и Томаш, который как раз стоял на пороге, весь покрылся холодным потом. В одно коротенькое, словно взгляд, мгновение, до него дошло, что он ведь напился как свинья, плохо помылся, а зубная паста никак не замаскирует водочный выхлоп. К тому же он был совершенно голый и стыдился собственного тела — у него была бледная кожа, худые руки с недоразвитыми бицепсами, выпяченное и покрытое редким волосом пузико, бедра — ладно, сойдут, а вот стопы ужасные, громадные, будто ласты, с потрескавшимися ногтями, которых он давненько не обрезал.