Святой Вроцлав - Лукаш Орбитовский

Так что встречались они вечерами, собственно говоря — ночью. Томаш возвращался домой пораньше, пытался успокоить Анну, по крайней мере — уложить спать и усыпить. Трясущимися руками он готовил обед, потом они ложились в кровать, одетые, и он говорил, вот только не знал — что; быть может, он возвращался к тем надеждам, что были у них в молодости. «Малгося тоже молода, у нее те же самые надежды, что и у нас когда-то», — убеждал он, — «так что все, что нам следует сделать, это исполнить эти надежды. Очень скоро мы туда отправимся». Тут до него дошло, что разговаривает он словно Адам. Анна не спрашивала, чего они там химичат. Она верила Томашу.

Держалась Анна на удивление хорошо, и если к ней внимательно не приглядеться, то никто бы и не заметил, будто ее что-то беспокоит. Она мыла посуду, вытирала пыль, глядела по ящику «Танцы со звездами» и выполняла еще тысячи тайных домашних дел, которые женщины выполняют, когда мужик не смотрит. Вот только в окно выглянуть она боялась. Она ложилась рядом с Томашем, иногда даже не сняв фартука, слушала его слова и начинала плакать, поначалу тихонько, а потом и во весь голос, пока ее не начинало трясти от рыданий. Томаш обнимал ее горячую голову, прижимал к груди и не переставал говорить.

Так она засыпала. Муж еще гладил ее, прижимал к себе, ожидал, когда дыхание Анны сделается ровным, осторожно укладывал ее голову на подушку и покидал спальню. Возле домашнего бара всегда случался момент сомнения — брать бутылку и сразу же спускаться вниз, или подождать пять минуточек и залить себе башку. Башка — как башка, всегда выигрывала. Перед выходом он еще заглядывал к жене, спит ли та. Лицо у нее было спокойным, губы приоткрытыми — так что он уходил. А как только он поворачивал ключ, Анна открывала глаза.

Михал возвращался поздно, так что оставил партнеру ключи, и Томаш распоряжался в его квартирке. Он садился под стенкой и молча пил, курил, чтобы каждую минуту вставать и глядеть на Святой Вроцлав. Чем дольше ждал, тем хуже себя чувствовал, так что начал искать успокоения в фильмах, что накопились у Михала на винте. Поначалу ему не удавалось их запустить, опять же, с субтитрами тоже не все удавалось, так что он бесился — я сам видел, как он стискивает губы и лупит по письменному столу побелевшим кулаком. В конце концов, все сладилось. Он запускал фильм, а потом дергался и смеялся попеременно. Смотрел он «Взвод», «Кровавый алмаз», «Фонтан». Помогало.

Михал заставал его уже наполовину ужравшимся, зашедшимся в хохоте, с глазами, бессмысленно пялящимися в какую-нибудь экранку. Он помогал ему подняться, иногда даже вытирал лицо, брал бутылку, пил и слушал, как Томаш бредит. Доктор находил выход для своего страдания в декламации всяческих идиотизмов, еще он тянул какие-то бессмысленные рассказы студенческих времен, вспоминал своих самых глупых, пугливых или вонючих пациентов, старых своих женщин, пока, наконец, не замолкал и не шмыгал носом.

И вот так они болтали о самых общих вещах. Чтобы не поссориться. Томаш, вопреки своему возрасту, хотел атаковать сразу, задействовать Адама, но Михал считал, что Черный Городок сломить кордон не сможет. Нужно оружие и какой-никакой план, а на это понадобится несколько дней.

— Да нет у нас столько времени, — заявил тогда Томаш. — Если боишься, я пойду сам!

Он был пьян и представлял, будто бы, в случае чего, побьет полицейского или перережет ему горло. А потом побежит вовнутрь Черного Вроцлава и вернется с Малгосей. Страшное место не сможет перехватить над ним контроль, поскольку у него будет щит против всяческих чар. Щитом этим была любовь, Михал же считал, что подобного рода доспех они могут на себя надеть.

— Она или пропала навечно, или жива и будет жить, — сказал он, но вот если нас прижучат, то Малгося так там и останется, так что не ворчи на меня, а думай головой.

Томаш покорно отреагировал на эти слова — я даже не узнал его. И тут же включился в разработку подробностей плана. Идея применения автомобилей и созыва бригад капо принадлежала как раз ему. Михал смотрел на него, и от изумления губа у него отвешивалась до самой земли. Томаш не злился, все терпеливо объяснял, корректировал планы других людей, огрызком карандаша расписывал позиции, с которых выступят группы паломников, даже сделал эскиз карты на упаковочной бумаге, притащил целую сетку пластмассовых кубиков и солдатиков, все разложил, пояснял, повторял, вбивал в сознание. А потом отправился домой, к жене и бутылке.

Иногда они сидели молча и пялились в экран, бутылка скучала; Томаш какое-то время крутился, чистил зубы, полоскал заросшую рожу. Совершенно бесшумно, не включая света, словно призрак давнего Томаша, он раздевался догола и соскальзывал под одеяло. Анна делала вид, будто бы спит, а иногда и вправду спала.

Так жили они в мире без Малгоси. Сам их дом помрачнел, сделался старым и глухим, эхо куда-то выехало. Вода отдавала смолой, хлеб — серой, в вине чувствовалась какая-то дрянь. Меленькие иглы обсыпали кровати, стулья, на них никак нельзя было ни сесть, ни лечь. Хождение тоже шло не самым лучшим образом: Томаш, к примеру, чувствовал, что ноги у него слишком тяжелые, чтобы ставить нормальные шаги, в связи с чем, он или шаркал сапогами или же перетаптывался помаленьку. Михал же — наоборот — какой-то мотор приводил в действие его колени, и все время оказывалось, что ноги загнали его куда-то дальше, чем следовало, не в тот переулок, не в тот дом.

Все, что когда-то было ценным, превратилось в пародию на само себя. Томаш пытался иногда запускать музыку Малгоси, но диски скрежетали в проигрывателе, в звуках были слышны только вопли и стоны, со стены в ее комнате скалились чужие лица и маски. А парой этажей ниже Михал бежал из собственной квартиры — куда бы он не поглядел, видел ее тени. Вот стул, на который садилась, положив ногу под попку; вот чашка, из которой любила пить, причмокивая; а вот не измененный плейлист в «ВинАмпе» — пускай ожидает. Записочки ложечки, книжки и всякая мелочевка, углубление на матрасе, след от ладони на оконном стекле смеялись над Михалом.

Когда же он становился у окна, то видел те следы, которые вместе с Малгосей оставил в городе. Они поблескивали алым туманом. Весь Вроцлав обрел новое значение, разделился под прикосновением Малгоси. Вот светится парк, где они бродили, несмотря на дождь, насыщенное ярко-красное зарево исходит от дома, под которым когда-то они целовались; а вон там сверкает автобусная остановка, в которой как-то раз они застряли, а вон там светится целая линия — след, оставшийся после того, как они искали друг друга по всему городу, ради смеха. Это сияние поражало Михала, он даже закрывался, сжимался, словно получил кулаком в желудок. Где ты, находишься Малгося? Запах ее доносился со стороны Святого Вроцлава.

Город сделался каким-то неполным; красное сияние было словно рана, ждущая, когда же она затянется — все звало Малгосю. Михал чувствовал, как будто бы что-то вырвали и из него самого, шмат мяса, вот почему так больно. Он встал на весы — и вправду, он сделался легче.

— Я и сам потерял несколько килограммов, — признался ему Томаш.

И ощупал собственное тело, желая проверить, ничего ли не хватает там, под шкурой.

Омоновцам из кордона тоже было нелегко — никогда ранее не прикрывали они столь большой площади, не стояли на дожде напротив многих сотен — может, даже и целой тысячи? — человек, у которых давнее отсутствие солнца явно напутало что-то в головах. Самое паршивое, что они стерегли место, которого не понимали и куда не могли войти. За их спинами потихоньку шла секретная жизнь Святого Вроцлава. Раздавались голоса и чудовищные крики, в окнах перемещалось нечто темное, или же вновь воцарялась настолько душераздирающая тишина, что спирало дыхание. Среди полицейских ходили беспокойные сплетни о коллегах, которые отошли в круг черных домов, оставив оружие где-то в траве. Едва кто-нибудь исчезал, сразу же начинали такому названивать, пока тот не брал трубки, чаще всего, больной.

Появились слухи, будто бы паломники химичат чего-то нехорошее, грязную бомбу или какие-то одновременные взрывы, угрожающие поднять на воздух половину города. На стенах появились надписи, направленные против кордона, кто-то постоянно слал петиции, молодые люди без лиц грозили отомстить за закрытие Святого Вроцлава. «Со стороны тех несчастных лично я никакой угрозы я не вижу.» — Комендант Роберт Януш Цегла имел в виду паломников. — «Вы видели когда-нибудь, чтобы месса на Ясной Горе закончилась пьяными разборками? Я обращаю внимание на то, что происходит в городе; там что-то готовится, так что и мы будем находиться в состоянии готовности».

Полицейские охраняли Святой Вроцлав, готовые ко всему, что могло наступить, все лучше понимая, что истинной заботой для них становится сам комендант Цегла. Здесь не шла речь даже об учреждении кордона, хотя тихие черные дома никакой угрозы не представляли, у них не было ног, так что ни к кому они не пришли. Так что пускай себе стоят, мешают они кому-то, что ли? — говорили полицейские между собой. А вот неприятности с Цеглой были такого рода, что он начал появляться на кордоне, переодевшись в рядового, со щитом, дубинкой и опущенным забралом на шлеме, чтобы никто его не узнал. Понятное дело, вычислили его на раз, ведь он бессмысленно шлялся между собранным оборудованием и людьми, чего-то там калякал в альбомчике или заговаривал с полицейскими: видели ли они чего-нибудь интересного в Святом Вроцлаве, ну там огни, или кто-то чего-то пел, а не холодно ли вам на службе, а нет ли у тебя, приятель, чем погреться, не, странно, что мы торчим здесь уже который день. Именно так он и говорил, я сам слышал.