Маленький памятник эпохе прозы - Екатерина Александровна Шпиллер

– И что в институте? Как все… с ним?

– Да боже, мы ж на финише, последний курс на носу, все заняты своими делами, говоря откровенно. Люди работают, с тебя пример берут – жить-то надо. Кто-то женится, замуж выходит… В сущности, всем плевать. Чего он боится? Затихарился, придурок. Хотя, конечно, прежних поклонников он потерял. Фиг с ним. Как твоя заочка?

– Сдаю сессии, закончим почти одновременно. Надоело до ужаса.

– Я скучаю по тебе.

– Я по тебе тоже. Знаешь, у меня появилась… – чуть было не понесло рассказывать про Веру! Слюнявый рудимент глупых иллюзий попытался вырваться вперёд разума. Фиг тебе, не поддамся! – А ты сама – что и как?

– Я-то? В строю. Борюсь с твоим муженьком, его папаней и им подобными. Вступила в Демсоюз, хожу на митинги, пишу речуги и статьи.

– Всерьёз навострила лыжи в политику?

Внезапно Полинин голос стал строгим:

– Я, Белочка, всерьёз думаю о будущем своей страны и мне не всё равно. Если это называется политикой – пусть будет так.

Какой пафос! Но Разве Полинка когда-то была другой? Разве не это так привлекало в ней – горячая убеждённость, бескомпромиссность, идейность? Почему же резануло слух? Странно. Об этом надо подумать. Или не надо. Пафос раздражает, а мне очень не хотелось раздражаться на Полину! Ведь я искренне любила её.

Не сообщить о случившемся Люде и Марине никак нельзя. Да и пора уже увидеться и потрепаться – я соскучилась по ним, даже по Маринке. Несмотря ни на что. Но был август, все ещё в разъездах. Лишь к концу месяца мы созвонились и назначили встречу.

Начало сентября, Москва праздновала День города. Кажется, половина столичных жителей приволоклась именно в Центр, где я и встретилась с Малюдками, не сразу найдя их в шумной толпе.

Движение транспорта перекрыто, отовсюду звучит музыка, вокруг резвятся, развлекая детей, аниматоры в обличьях клоунов и ростовых кукол. На импровизированных подмостках, установленных, через каждые полкилометра, выступают артисты, играют и поют джазовые оркестры.

Мы были достаточно взрослые, чтобы помнить праздники в родном городе десятилетней давности. Удивительно, как всё изменилось! Стало ярко, непринуждённо, по-настоящему свободно во всех смыслах, без никакой цензуры, начальственного сапога и маршей колоннами. Милиции мало, а ничего плохого не происходит. Эпоха совка ушла, эпоха терроризма и реставрации ещё не началась. Самые прекрасные в этом смысле годы между двумя проклятыми эпохами. И люди вокруг были уже другие и… ещё пока другие. Никто ничего не боится, никаких «космонавтов» с дубинками и проверок с помощью магнитных рамок. Неужели так было?

Было. В Москве. В середине 90-х.

Мы трое, в конце концов, отловили друг друга у памятника Пушкину и часа два неторопливо гуляли, останавливались у каждых подмостков, смотрели выступления артистов, подтанцовывали под вполне приличную игру оркестров. По ходу движения несколько раз покупали и жадно высасывали через трубочки подозрительные напитки в маленьких упаковках и не потому что мучила жажда, а просто хотелось выпить эту приторную гадость. Так детям бывают желанны сахарные ваты и петушки на палочках.

Вдруг Марина сказала, чуть поморщившись:

– Девчонки, я дико устала, мне надо где-то капитально присесть и поесть.

Мы выбрали знакомое кафе чуть в стороне от эпицентра гуляний, и нам даже повезло не просто туда попасть, отстояв всего четверть часа в очереди, но и занять только что освободившееся козырное место – столик у стеклянной стены с видом на улочку. Правда, столик был маленький, зато кругленький, мы уселись совсем рядышком друг с другом, почти соприкасаясь плечами, уютно. Праздник немножко выплёскивался с центральных улиц, и в этот проулочек проникали прохожие с возбуждёнными детьми с масками зверей на лицах или клоунскими красными носами. В руках детки обязательно держали шарики, игрушки, мороженое. Звуки музыки сливались здесь отовсюду, смешиваясь в абсурдную какофонию с лидирующими барабанами.

Мы взяли салатики, соки и кофе, не без труда разместив всё это на столике. Наконец, можно было спокойно разговаривать, потому что предыдущие два часа стихия праздника не просто не давала поговорить, а увлекала, заставляла смеяться, танцевать и на некоторое время превратила нас опять в школьниц.

Но в кафе всё изменилось: Марина выглядела бледной и утомлённой, а Люда озабоченной. И это я ещё ничего не успела им рассказать! И что сейчас будет?

– Девочки, я развелась, Тимур вернулся к родителям, я одна и очень этому рада, – чётко, как военный, отрапортовала я.

На меня уставились две пары испуганно округлившихся глаз.

– Что случилось? – Людин голос звучал сочувственно, будто она говорила с тяжелобольной.

– Э, нет! – засмеялась я. – Всё хорошо! Сейчас расскажу, так вы ещё ржать будете, – и я начала изображать в лицах абсурдную политическую пьесу про новых большевиков и их врагов. На лицах девчонок последовательно отражались правильные эмоции: недоумение, брезгливость и, наконец, облегчение.

– Так… не поняла… что делать? Выражать соболезнования или поздравлять? – спросила Марина.

– Мать, ты поглупела, что ли? – прыснула я.

– Может быть. Мать…

– Что – «мать»?

– Слово «мать»…

– Ты забыла, как правильно материться?

– Я беременна.

– Ой!

Повестка дня моментально изменилась: Люда закудахтала над Мариной, как придурочная курица, а я сидела с открытым ртом. Тем временем Люда тараторила:

– Правда? Как здорово! Как ты себя чувствуешь? Ты себя береги! Что ж ты сразу не сказала, мы столько времени ходили, бедные твои ножки! А какой срок? Мариночка ты наша хорошая!

Марина смотрела на нас, слушала и вдруг… расплакалась, уронив своё прекрасное лицо в не менее прекрасные ладони. Мы с Людой переглянулись: «Гормоны!» – одними губами артикулировала подруга.

Я обняла Маринку за плечи и зашептала ей в ушко: «Ну, что такое, мой хороший, ну, успокойся, всё будет отлично, это же здорово, подруга на работе уверяет, что ребёнок – самое большое счастье в этой жизни!»

Маринка подняла зарёванное лицо, вытерла соплюшки под носом и тихо заговорила:

– С кино – всё, девочки. Были предложения о ролях и даже в театр, но… Лёше это активно не нравится, он считает, что все артистки – шлюхи, просто более или менее. И про кино сказал так: «Моей жены не будет в этом блядюшнике». И он очень хочет, чтобы я родила ему ребёнка. И ещё хочет, чтобы я была просто… дома.

Как мне резануло слух всё ею сказанное! То есть, карьера Лоллобриджиды закончится ролью домашней обслуги? Вот эта вся Маринкина неземная красота была создана для того, чтобы ублажать квази-Михалкова, рожать ему детей и украшать дом на Рублёвке?

Во мне проснулась феминистка. Иногда такое со мной случалось, к счастью, нечасто.

– Марина! А аборт ещё не поздно? Вернуться в кино, поступить в театр, послав Лёшеньку ко всем чертям, а?

Непримиримые феминистки – они такие. За языком не всегда следят. Меня понесло в борцы за права, нечистая дёргала за верёвочки, чтобы я