Воспоминания - Иван Бларамберг

Несмотря на то что персидская армия располагала 60 пушками, среди которых были 12-, 18- и 24-фунтовые, первый министр полагал, что их калибр недостаточен, чтобы овладеть Гератом. Он приказал построить в лагере литейную мастерскую для отливки 42-, а позднее 70-фунтовых пушек. С этого момента он каждое утро пропадал в своей новой мастерской, даже завтрак ему приносили туда. И однажды за завтраком он выразился следующим образом: «Граф Паскевич был вынужден везти орудия из России через Кавказские горы, чтобы осадить мой родной город Эривань. Только их транспортировка стоила ему 60 тыс. туманов. А вот я здесь, под стенами Герата, сам лью пушки, и они мне ничего не стоят». Действительно, дрова для топки плавильных печей ему ничего не стоили, так как для этого использовали фруктовые и другие деревья в окрестностях. Единственно, на что он тратил большие суммы, так это на покупку меди и цинка в Хорасане и на их транспортировку. Первая пушка 42-фунтового калибра была отлита на 1 1/2 фута короче, потому что ошиблись в весе металла. Никто ее не испытывал, и после второго выстрела она разорвалась, причем не обошлось без жертв среди артиллеристов. После этого министр приказал отлить две гигантские пушки 70-фунтового калибра, но так как не хватало металла, у ханов, командиров батальонов и остальных офицеров была реквизирована часть их кухонных кастрюль, а также колокольчики верблюдов, мулов и вьючных лошадей, чтобы наскрести необходимое количество меди для литья. Министр хотел отлить шесть таких пушек, но не смог раздобыть нужного количества металла во всем Хорасане и вынужден был, к сожалению, довольствоваться лишь двумя пушками, на которых была выгравирована высокопарная надпись.

Он вообразил, что стены Герата могут развалиться даже от грома этих пушек (как стены Иерихона в библейские времена). Когда же ему заметили, что отлить в лагере достаточное количество ядер 70-фунтового калибра невозможно, он и на это имел ответ. Он, например, с апломбом заявил: «Ядра эти пробьют стены, пролетят через весь город, пронзят противоположные стены и упадут в поле; я пошлю туда своих всадников, чтобы собрать их и привезти обратно».

Когда позже, а именно в первых числах июня, обе гигантские пушки были установлены на огромные, массивные лафеты из платана, министр наивно спросил меня, скрестив два пальца своих рук: «Можно ли положить обе 70-фунтовые пушки в окопах крест-накрест одна на другую, с тем чтобы одна могла разрушать стены, а другая в это время держала бы под обстрелом крытую галерею афганцев?» И очень удивился, когда я ему сказал о невозможности такого предприятия. Чтобы доставить оба эти чудовища из лагеря к окопам и установить их на специально оборудованные позиции, понадобилось три дня. Перед каждым из них впрягалось сто сарбазов, и, так как не хватало канатов и веревок, люди крепко брали друг друга за руки, образуя несколько живых цепей, и тащили пушку таким образом вперед. Эту процедуру я видел своими собственными глазами.

Персидская артиллерия напрасно расходовала свои ядра, которые из-за плохой наводки не попадали в цель. О распределении пушек по полкам я уже говорил. Несмотря на то что капитан Семино часто советовал командующему артиллерией сделать наконец в указанных им местах насыпь для установки осадных батарей, чтобы по всем правилам искусства осады пробить в стенах бреши, персидские ханы, преисполненные самомнения и гордости, не прислушались к этому доброжелательному совету. Каждый действовал так, как ему вздумается, и, так как никто ничего не понимал в искусстве осады, было не удивительно, что за шесть месяцев персы ничего и не добились. Чтобы возместить по возможности напрасно использованные ядра, министр приказал разобрать мраморные надгробные плиты на афганском кладбище. Для изготовления из этого мрамора ядер определенного калибра было отряжено несколько сот сарбазов. В каждом ядре просверливали потом отверстие диаметром 1 дюйм и длиной 4–5 дюймов, которое наполняли порохом. Такие ядра использовались как бомбы, но они обычно лопались на две части и почти не причиняли вреда.

После приезда графа в персидский лагерь капитану Семино удалось наконец добиться принятия мер для серьезной осады Герата. Шах одобрил предложение Семино оборудовать две позиции для осадных батарей, а именно по обе стороны угловой башни Бурдж Абдулла-и Мизр, первую в 70 и вторую в 45 саженях от городской стены. Поскольку в Персии вообще и в особенности здесь, в лагере, обсуждение всех так называемых секретных планов велось при открытых дверях и окнах, во время которого часовые и камердинеры часто бывали невольными слушателями, не было ничего удивительного в том, что приказы шаха быстро становились известными всем. Только этим можно объяснить следующий факт. Когда капитан Семино отправился на рассвете 12/24 апреля к окопам, чтобы выбрать место для сооружения позиций вблизи Бурдж Абдулла-и Мизр, ему повстречался полковник Тодд из английской миссии, который уже успел предупредить запиской английского лейтенанта Элтреда Пот-тингера, оборонявшего Герат от персов, о предстоящей атаке с этого направления, чтобы тот мог подготовить контрмеры. Полковник Тодд предпринял этот шаг, как я потом узнал, с ведома Мохаммед-шаха. После этого мне ничего не оставалось, как воскликнуть словами Яна Гуса: «О sancta simplicitas!»,[80] отнеся последнее слово к слабовольному Мохаммед-шаху и его министру.

Я присутствовал на аудиенции, которую министр Мирза Хаджи-Агасси дал вскоре после этого капитану Семино, и был свидетелем следующей сцены: Семино просил 800-1000 сарбазов с 600 лопатами и кирками, чтобы за 14 дней подготовить позиции. «Иншалла, я завершу работу за пять дней, ибо я дам вам 1200 человек и 1000 лопат и кирок», — ответил Хаджи. Но это было его обычное хвастовство, так как Семино получил только 200–300 рабочих, а во всем персидском лагере едва нашлось 60 лопат и столько же кирок.

Чтобы придать окопным работам солидность, Хаджи решил доверить командование всеми полками, расположенными вблизи Бурдж Абдулла-и Мизр, члену шахской семьи и избрал для этого 19-летнего Хамза-Мирзу, ничего не понимавшего в военном деле. Он приказал позвать принца. Тот явился по вызову и вошел в шатер министра со скромным и испуганным видом. Хаджи сообщил ему волю шаха, добавив высокомерно: «Я надеюсь, что ты оценил доверие, которое кибле-алем (центр вселенной, т. е. шах) тебе оказывает. Более того, если бы его величество не был таким великодушным, он уже давно велел бы ослепить тебя и твоих братьев, как это уже произошло с Хозрев-Мирзой и Джангир-Мирзой, и ты бы сейчас просил милостыню на улицах Тегерана». Хамза-Мирза ответил скромно, тихим голосом: «Бале» («Да») — и со смирением воспринял высокопарные слова Хаджи, однако покинул шатер гордый от сознания своего нового назначения. Разумеется, он получил это место лишь для проформы и не имел ни малейшего влияния или власти.