Йомсвикинг - Бьёрн Андреас Булл-Хансен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из Йорвика мы с Фенриром поплыли вдоль берега на север. Ветер был хорош, он дул с суши и подгонял лодку, пока я не увидел Оркнейские острова к северу от оконечности Шотландии. Я доплыл вечером. Кнорр Грима стоял на берегу, так что я понял, что мужчины вернулись с лова. Но было уже поздно, мне не хотелось будить людей в усадьбе. Так что я решил переночевать в лодке. Помню, что ночью завывания ветра стихли, а когда я проснулся, весь склон до дверей дома был покрыт инеем.
Следующее, что я помню про то утро, – это как Харек выходит на берег. Он босой, и за ним по склону тянутся зеленые отпечатки следов на инее. И вот он стоит на берегу, всего в нескольких шагах от меня. Я сижу на средней банке и удивляюсь, почему он ничего не говорит, ведь он не мог меня не заметить. Но он молчит, только стоит и таращится на море.
В общем доме я встречаю Сигрид и Астрид, Хакон сидит у очага и ворошит угли. Сигрид с сестрой тут же срываются с места, будто я напугал их. Хакон поднимает взгляд и устало мне улыбается. Потом он рассказывает, что Грим погиб. Он упал за борт во время лова и исчез в волнах. Теперь хозяин усадьбы – Харек.
Норны обрезают нить жизни всех женщин и мужчин. Нет никакого смысла долго горевать по погибшим. Грим был старик, он умер в море, а не страдал на ложе болезни. Поэтому я поначалу не понял, почему Сигрид не хочет говорить со мной, и не мог взять в толк, почему Харек уже в тот первый вечер подошел ко мне и сказал, что с этих пор мне следует спать в своей лодке или в хлеву. Сначала я решил, что это потому, что я отлучился так надолго. Но вскоре мне пришлось узнать, что причина была совсем другой.
Близилась самая темная пора года. На Оркнейских островах не так уж и холодно, как нередко думают южане, ведь здесь с юго-запада постоянно приходит оттепель. Но если однажды ночью начинает дуть северный ветер, метель может превратить острова в бесплодные льдины, и, когда просыпаешься, представляется, будто ты попал в царство инеистых великанов. Одним таким утром, когда вокруг дома завывала метель, я увидел такого великана в заливе. Он стоял крепко упершись ногами в землю, тело было перекрученным и узловатым, а одна рука непокорно вздымалась к небу. К середине дня он начал таять, а затем опрокинулся, и его унес отлив.
Мало того, что Грим погиб, улов оказался скудным, и обитателей Гримсгарда ожидала тяжелая зима. Каждое утро я отправлялся ловить рыбу, но, похоже, холод прогнал рыбу в глубину, и я лишь изредка возвращался с добычей. Овцы уже понесли, и резать их считалось большим бесчестьем, а вот баранам вряд ли суждено было пережить зиму. Островитяне начали собирать водоросли в приливной полосе и вешали их в домах на просушку, ведь водоросли можно было истолочь и добавлять в кашу.
Раз уж с едой было плохо, да и на Гримсгарде я уже не чувствовал себя желанным гостем, я стал уплывать в воды между островами. Я ловил рыбу, собирал ракушки, жевал водоросли и морскую траву. Хуттыш уплыл до самой весны, так что я решил, что вполне могу приглядывать за его кузней. Земляные стены хорошо держали тепло, а запасы сухого торфа у него были большие, так что замерзнуть мне не грозило. Вскоре я перебрался туда совсем, и казалось, что никто из обитателей Гримсгарда по мне не скучает. Дни стали короткими, ночи длинными, и к тому месяцу, когда хёвдинги в Норвегии устраивают жертвоприношения, меня опять охватила черная тоска. В этот раз она была хуже обычного. Я пролежал в кузне два дня и две ночи без пищи, и все, на что у меня хватало сил, – это подкладывать торф на огонь и выпускать Фенрира, когда тому хотелось облегчиться. Больше всего меня мучило одиночество, и, может быть, я надеялся, что Сигрид скучает по мне и придет меня навестить, она же знала, куда я перебрался. Но никто не приходил. И в конце концов голод вынудил меня встать со шкур, я выбрался к дневному свету, спустился на берег и столкнул лодку в воду.
То плавание еще живо в моей памяти. Море было неподвижным, лодка плыла так ровно, что мне не приходилось даже держаться за руль. Невысоко в небе светило зимнее солнце, оно еле-еле грело мне щеку. С годами я узнал, что моя душа похожа на корабль: штиль мне не по нраву, мне нужно чувствовать ветер на лице и видеть свой путь в море. Может, весь мой народ такой же, и, возможно, именно потому мы так далеко заплыли в своих странствиях. Но теперь, когда моя лодка неслась по волнам, мне показалось, что ветер сдул всю мою тоску. Я почувствовал прилив дерзости и решил, что, когда доберусь до хутора, я покажу им заработанное мной серебро. Я был дуралеем и не думал ни о ком, кроме себя, – теперь я это понимал. Должно быть, она держалась так отчужденно, потому что горевала по своему отцу.
Миновало уже несколько десятков лет с тех пор, как я жил на Оркнейях, но в моей памяти они остались одним из красивейших мест, в которых я бывал. А в то утро море и небо казались так близки, что я будто слышал шепот своих предков, и богов, и духов. Ведь во всем, что нас окружает, есть душа, а у каждой души есть свой голос. Христиане этого не понимают, они верят, что все создано всемогущим божественным конунгом и что все сотворено для человека. Но хотя живот у меня тем утром подводило от голода, я вовсе не думал об охоте, проплывая мимо скалистого островка, где спали на зимнем солнышке тюлени. Я видел не просто бессловесных тварей, которых можно убить и сожрать. Я видел и ощущал живых существ, таких же, как я сам. Последней подлостью было бы нарушить мир тем утром.
Когда я сегодня делюсь такими мыслями с юнцами, они, случается, поднимают меня на смех. Может, они и не забыли богов своих отцов и матерей, но то, как мы тогда думали, как чувствовали до пришествия
