Канун - Игнатий Потапенко

Корещенскій отодвинулъ отъ себя тарелку, поднялся и съ хмурымъ лицомъ нѣсколько разъ медленно прошелся по комнатѣ.

— Ну, — сказалъ онъ, наконецъ, остановившись, — такъ чего же вы отъ меня хотите, Максимъ Павловичъ?

— Помощи.

— Въ какомъ видѣ?

— Въ самомъ натуральномъ. Копію записки Балтова… Вѣдь она у васъ есть?

— Конечно.

— Она мнѣ нужна на двадцать четыре часа.

— Гм… На двадцать четыре часа, только всего… Вы мнѣ испортили аппетитъ.

— О, что вы… Отнеситесь къ этому спокойнѣе.

— Благодарю васъ за совѣтъ, мой милый. Вы не понимаете, въ какой роли вы являетесь передо мной…

— Змія искусителя?

— Нѣтъ, не змія… О, что змій! Съ зміемъ я справился бы… Справлялся съ крокодилами… Змій есть представитель злого начала… А съ злымъ началомъ бороться легко. Нѣтъ, тутъ не то. А видите ли, въ послѣднее время, должно быть отъ переутомленія и расшатанности нервовъ, я сталъ впадать въ сантиментализмъ… Меня можно поймать, надо только уловить моментъ. И наше съ вами столкновеніе подобно тому, какъ если бы человѣкъ, забравшись въ полярныя страны, среди вѣчныхъ снѣговъ и льдовъ, замерзалъ и грезились бы ему чудные сны: его прекрасная родина съ зелеными лугами и садами, надъ которыми плыветъ чудное теплое солнце… Ахъ, Боже мой, что вы со мной дѣлаете!..

Максимъ Павловичъ смотрѣлъ на этого человѣка и видѣлъ его какъ бы новымъ, по крайней мѣрѣ, въ сравненіи съ тѣмъ, какимъ онъ его представлялъ. Тотъ цинизмъ, который онъ обнаружилъ въ разговорѣ съ Володей, Зигзаговъ понялъ ужъ слишкомъ узко и просто. Тутъ было нѣчто посложнѣе.

Это былъ цинизмъ показной, напущенный на себя человѣкомъ ради самоутѣшенія.

Но въ душѣ у него есть рана, которая болитъ при малѣйшемъ прикосновеніи къ ней.

Тотъ міръ, въ которомъ онъ вращается, не догадывается объ этой ранѣ и не знаетъ, гдѣ она находится. Поэтому въ томъ мірѣ онъ можетъ безболѣзненно вращаться.

Но вотъ онъ встрѣтился съ человѣкомъ, одно существованіе котораго уже есть прикосновеніе къ его ранѣ, и стонетъ отъ боли.

Корещенскій сѣлъ за круглымъ столомъ, накрытымъ плюшевой скатертью, и подперъ голову рукой.

— Что это съ вами случилось, Алексѣй Алексѣевичъ? — спросилъ Зигзаговъ, желавшій вызвать его на продолженіе разговора.

Корещенскій поднялъ голову и попробовалъ оправиться.

— Нѣтъ, ничего… Минутное малодушіе… Пустяки! Есть пословица; взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ. Платоническая экскурсія въ область добродѣтели… Это, должно быть, случалось съ Адамомъ, когда онъ, выгнанный изъ рая, въ потѣ лица своего снѣдая хлѣбъ свой, иногда невзначай натыкался на изгородь, за которой росли деревья райскія. Стоялъ у изгороди и вздыхалъ, а архангелъ грозилъ ему мечомъ. Эхъ, впрочемъ, все пустяки… Итакъ, вы хотите на двадцать четыре часа извлечь изъ меня государственную тайну?

— Тайну государственнаго человѣка… — поправилъ Максимъ Павловичъ.

— Это все равно. У насъ государство отождествляется съ человѣкомъ, который въ данный моментъ держитъ въ рукахъ возжи… Такъ вотъ видите-ли, что я вамъ скожу: во мнѣ сидитъ чертей гораздо больше, чѣмъ ангеловъ… Вы были близки къ тому, чтобы достигнуть вашей цѣли при помощи ангеловъ, но видите, я тряхнулъ головой и они отлетѣли. А вотъ, что касается чертей, то черезъ нихъ, я это чувствую, вы скорѣй достигнете цѣли.

— Такъ познакомьте меня съ ними.

— Извольте. Что-жъ. Мы съ вами когда-то сидѣли въ одной тюрьмѣ… Помните, лѣтъ двѣнадцать тому назадъ, дня четыре, кажется, не больше. Чертей во мнѣ множество, но я представлю вамъ только главнаго. Съ васъ и одного будетъ достаточно, я это предчувствую. Да-съ… Сейчасъ передъ вами былъ изгнанный изъ рая, коему свойственно, стоя у райскаго забора, проливать сантиментальныя слезы; а теперь передъ вами во весь свой ростъ стоитъ уязвленный чиновникъ-карьеристъ. Любопытно?

— Очень, Алексѣй Алексѣевичъ.

— Извольте. Левъ Александровичъ Балтовъ утвердилъ за мной репутацію рабочей лошади, человѣка неусыпнаго труда. Спитъ полтора часа въ сутки, питается на лету бутербродами… Въ такомъ качествѣ онъ и взялъ меня къ себѣ на подмогу… Тебѣ, молъ, корешки, а мнѣ вершки… Я, положимъ, кротокъ и смиренъ сердцемъ, это что и говорить… Въ прошломъ я былъ изъ тѣхъ, коихъ «изжденутъ и рекутъ всякъ золъ глаголъ, на вы лжуще»… Но тамъ было еще «мене ради»… Понимаете, тамъ было нѣчто святое, изъ-за чего стоило подставлять спину подъ удары… А здѣсь, позвольте васъ спросить, изъ за чего? Изъ-за одного лишь: изъ-за карьеры. Работать я работаю, ужъ можно сказать, въ поговорку вошелъ, — но и ты, ваше высокопревосходительство, мнѣ поработай. Это единственный правильный служебный принципъ. А вѣдь, я, голубчикъ мой, вотъ уже полгода для его высокопревосходительства каштаны изъ огня вытаскиваю? И что же? дѣйствительно хвалили, очень даже хвалили. Но какъ только я проявилъ свои щупальцы… Понимаете, есть такіе у всякаго человѣка, — ну съ, такъ вотъ ни въ нѣкоторыхъ вопросахъ, въ коихъ иниціатива и разработка принадлежали мнѣ, сдѣлалъ попытку показать что это, молъ, принадлежитъ мнѣ, а его высокопревосходительство здѣсь не при чемъ. Да-съ, такъ стоило мнѣ только показать свои щупальцы, какъ онъ меня сейчасъ же деликатнымъ манеромъ и отодвинулъ въ сторону. Изобрѣлъ онъ нѣкоего чиновника Вергесова. И чуть что показное, выигрышное, сейчасъ онъ Вергесова на сцену, потому что у Вергесова щупальцевъ нѣтъ, или, по крайней мѣрѣ, онъ ихъ еще не считаетъ за благо обнаруживать. И вотъ въ этомъ подломъ дѣлѣ, о которомъ теперь разговоръ идетъ, — они вдвоемъ, запершись въ клѣть свою, надъ нимъ работали и Левъ Александровичъ выступилъ безъ меня и помимо меня… Вергесовъ всплываетъ на поверхность. Вергесова онъ держитъ на всякій случай. Онъ звѣздъ съ неба не хватаетъ, но заткнуть его можно куда угодно. Онъ вполнѣ приличенъ… И вотъ тутъ-то во мнѣ заговорилъ главный чортъ. Такъ мнѣ захотѣлось ему сдѣлать гадость, ему, самому его высокопревосходительству. Ну, вотъ вамъ путъ къ вашей цѣли. Будетъ гадость его высокопревосходительству?

— Обязательно.

— Злая, ѣдкая, ядовитая, остроумная, хлесткая, какъ вы умѣете?

— Приложу всѣ способности.

— Не боясь ни огня, ни меча?

— Не привыкать стать.

— А газета?

— Ко всему готова.

— Н-да… А у меня руки чешутся… Чувствительны у насъ стали къ тому, что пишется въ газетахъ… Дѣлаютъ видъ, что презираютъ, а читаютъ въ засосъ и нервничаютъ… Да, хочется, хочется… Неудержимо хочется сдѣлать ему гадость… Подумайте, какъ онъ уменъ! Какъ умѣетъ цѣлую страну держать въ заблужденіи… Но вѣрьте мнѣ, что, какъ только онъ получитъ власть — а онъ получитъ непремѣнно — страна задрожитъ отъ края и до края… Вѣдь, батюшка мой, какое сердце: стальное!.. Ему рѣшительно все равно до всѣхъ. Идетъ онъ къ возвышенію на всѣхъ парахъ и только одно и видитъ, себя на облацѣхъ небесныхъ, окруженнаго почетомъ и властью… Открыть ему забрало и плюнутъ ему въ лицо… Вотъ! Эту драгоцѣнность я ношу съ собой въ карманѣ. Торопитесь взятъ ее у меня, ибо я теперь въ ражѣ и зажмите крѣпко въ рукѣ и ужъ обратно не давайте. Потому что, вѣдь, черезъ полчаса я начну соображать и взвѣшивать и стану проситъ васъ вернуть мнѣ… Вотъ кстати сладкое несутъ, скоро разойдемся.

Рѣшительно у него лицо было вдохновенное, когда онъ вынулъ изъ бокового кармана пиджака вчетверо сложенную бумагу и передалъ ее Максиму Павловичу.

Зигзаговъ схватилъ бумагу и поторопился положить ее въ карманъ. Лакей, вошедши съ сладкимъ блюдомъ, уже не видѣлъ этого жеста.

И тутъ Максимъ Павловичъ началъ торопиться. Сейчасъ же они велѣли принести кофе, ничего больше не пили и черезъ пять минутъ уже расплачивались.

«Это побѣда», говорилъ себѣ Максимъ Павловичъ, когда ѣхалъ домой въ извощичьихъ саняхъ; ее надо использовать какъ можно лучше».

Пріѣхавъ домой, онъ написалъ записку редактору и тотчасъ отослалъ ее.

«Приготовьте стальной шрифтъ для набора. Завтра будетъ статья. Отъ сего момента до утра буду работать, не смыкая глазъ. Горю божественнымъ огнемъ. Составьте на всякій случай духовное завѣщаніе, я же укладываю чемоданъ для дальняго пути».

И онъ сѣлъ за работу.

ХХII

Онъ дѣйствительно работалъ, не покладая рукъ. Давно уже ему не приходилось писать съ такимъ увлеченіемъ.

Записка Балтова, послужившая основаніемъ для новаго закона, отличалась удивительной опредѣленностью и ясностью. Въ ней даже не было попытокъ уклониться отъ того направленія которое господствовало въ правящихъ сферахъ. Напротивъ, онъ употребилъ весь свой талантъ на изысканіе новыхъ доводовъ и обоснованій для существующаго порядка. И онъ нашелъ ихъ съ той удивительной находчивостью, которую проявлялъ во всемъ.

Очевидно, въ высшихъ сферахъ были сторонники разрѣшенія крестьянскаго вопроса путемъ надѣленія землей, потому что Балтовъ сразу становился на почву полемики съ ними и дѣлалъ это своеобразно и искусно.