Оружейник. Винтовки для Петра Первого - Константин Радов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Контузия неприятна, но не опасна. Сравнить, скажем, с Боуром… При Лесной шведская пуля влетела генералу прямо в рот, а вышла из шеи пониже затылка. Все думали: не жилец, однако лихой немец, полежав в параличе, оклемался и вовсю скакал под Полтавой. Мои страдания, сравнительно, вздор. Ноги держат, голова работает – хотя и плохо. Надо идти в полк, возможно продолжение боя. Даже более чем возможно. Батарею мы взяли, но вся турецкая армия здесь, перед собственным лагерем. Наши силы практически иссякли, а что у турок?
Похоже, и у неприятелей было не все в порядке. Много лет спустя стали известны рассказы польских изменников, союзных туркам, как янычарский ага оружием принуждал подвластных идти в бой. Ко второй атаке сумел принудить, к третьей – попробовал и отказался, не чая быть живым от своих. Пехота на грани бунта, артиллерия захвачена, поумневшая конница не горит желанием скакать на смертоносные линии русских. Хитрый визирь, зная гибельную нехватку у нас фуража и провианта, решил потянуть время и к вечеру предложил перемирие на сутки для погребения мертвых. Его условия только еще обсуждались, когда русская армия глубокой ночью выступила из лагеря, восприяв дальнейший путь к Яссам.
Прут протекает в этой местности по долине шириною в несколько верст между высоких холмов, склоняясь то к одному, то к другому краю. Впереди на протяжении дневного перехода река жалась к нашей стороне, принуждая выбирать между опаснейшими прибрежными дефиле и тяжелой дорогой по горам, для ослабевших коней непосильной. Заклепав и бросив не только турецкую артиллерию, но и половину своей, оставив непогребенными погибших товарищей и предоставив Божьей воле безнадежных раненых, шло голодное и угрюмое войско. Объявлено было о победе, но сей химерой никто не обольщался. Немногие, помнившие первую Нарву, тайком сравнивали с нею нынешний несчастный поход.
Тульский полк состоял в лучшем виде, нежели другие: первыми ворвавшись на батарею, солдаты разжились турецкими провиантскими запасами, на пару дней этого могло хватить. Мозги мои, к счастью, не совсем отшибло, я раньше всех успел присвоить отвозы покидаемой артиллерии – канаты, наподобие бурлацких лямок, для передвижения пушек вручную. Привязанные к телегам с ранеными, они позволяли тащить их по горам, не оставляя несчастных на расправу туркам. На следующий день, однако, все способные к бою люди понадобились для обороны от преследующих татар, а полудохлые кони одни не справлялись с тяжестью. Все уже было брошено, кроме походной мастерской-лаборатории, без которой винтовки превратятся в бесполезные палки. Делать нечего. Вздохнув, я взял нескольких унтер-офицеров с оружием и вышел на большую дорогу.
Повозки с ранеными и фургоны с офицерскими семьями мы пропускали, впрочем заставляя принимать наших увечных, если находили их недостаточно нагруженными. Возы с вещами распрягали беспощадно, невзирая на принадлежность: требовалось еще хотя бы двадцать лошадей.
– Нам кони нужнее, – уговаривал я несчастных жертв, – не можно солдат оставить! Люди-то государевы! Сочтите хоть, сколько батогов о спины обломано! Ежели старых солдат бросать да учить новых – на одних батогах казне разорение выйдет.
Какой-то разряженный лакей чуть не получил в лоб прикладом, хватая нас за руки:
– Не смейте, это экипажи генерала фон Эберштедта!
– Передай твоему генералу мои искренние извинения. У меня раненые лежат. Выпрягай, ребята, – я отвечаю.
Сомневаюсь, остановил бы меня сам Янус фон Эберштедт, попробуй оный вступиться за имущество: раздражение против тех, кто завел армию на погибель, перехлестнуло через край. Нельзя предавать своих людей – все остальное менее важно. Вот последняя мысль, которая чудом удерживалась в моей звенящей, как колокол, накаленной солнцем голове.
Чужих коней припрягли, стали вползать в очередную гору. Оставшиеся при телегах нестроевые и легкораненые натянули веревки. Мой верный гнедой, сменивший седло на хомут, тоже шел в упряжке: мне бы с головокружением верхом не усидеть. Проходя мимо, узнал хозяина, заржал жалобно.
– Терпи, не тебе одному перемена! Бывает, и полковников запрягают.
Я взялся за лямку рядом с нянчившим забинтованную кровавой тряпкой руку солдатом, налег плечом, потянул – люди и лошади напряглись, повозка поползла веселее.
К вечеру вышли на равнину, но коням легче не стало. Несколько раненых умерло, однако вдесятеро больше прибыло больных кишечной горячкой, давно уже истреблявшей армию и добравшейся до моего полка. На следующее утро я тоже не смог встать на ноги.
Глава 13
В болезнях и трудах
Бесформенные пятна кружатся перед закрытыми глазами. Тошнота, головокружение, смертное бессилие. Пошевелить пальцем так же невозможно, как сдвинуть гору. Огонь окружает тело – или это душа? Она дрожит в ознобе, но этот огонь не согревает – жжет… Учитель, ты ошибся – ад есть! Синьор Витторио… Где ты? А Цезарь? Он тоже здесь? Мы просчитались насчет милосердия…
…
Старческий голос шепчет надо мной непонятные слова… Что, уже отпевают? Не надо, я живой! Пошевелиться, открыть глаза, пусть увидят! Меня нельзя хоронить… Темнота.
…
Низкий потолок тонет в сумерках. Смутная тень колышется ритмически где-то рядом… С усилием скашиваю взгляд – движение отдается болью в голове – бесформенная фигура сидя дремлет у постели, серый балахон шевелится в такт дыханию. Ослабев, проваливаюсь обратно…
…
Что-то прохладное ложится на раскаленный лоб, вода орошает иссохшие губы… Жадно глотаю – оказывается, есть на это силы! Еще пить…
– Хватит.
Это мне? Так я и говорить могу? Старуха – возможно, и не старуха, просто платок по-старчески повязан, лоб закрывает – обтирает мое лицо влажным полотенцем. Жизнь возвращается, вот что это такое!
– Какой день сегодня?
– Преподобных Симеона, Христа ради юродивого, и Иоанна, спостника его.
– Черт, скажи толком! Число какое?
– Не зови нечистого, накличешь! Не знаю я ваших чисел – надысь святому Илье праздновали.
Уже легче. Ильин день – двадцатое июля, бой на батарее был десятого, потом марш… Ни хрена себе, десять дней в беспамятстве? Или сколько? Когда свалился-то? Первый день марша вроде помню… Рад бы забыть…
…
Кто-то там есть за дверью… Старуха с ним разговаривает… Дверь притворена неплотно, но слышно недостаточно хорошо, чтобы разобрать, и сосредоточиться нет сил… Похоже на латынь… Что? Определенно, бред продолжается: как может не знающая цифр женщина владеть латынью?
Входит еще молодой, не старше меня, человек – хорошо выбритый, в камзоле, парике. Одежда господская, но взгляд лакейский. Чей-то секретарь или доктор.
– Здравствуйте, господин полковник.
– Сие пожелание очень уместно. И вам здоровья. Кто вы? И где мы вообще?
– В гостях у князя Кантемира, это его имение под Яссами. Позвольте ваш пульс.
Так и есть – доктор. Отдав распоряжения сиделке и запретив мне разговаривать, дабы не утомляться, он исчезает. Я погружаюсь в полубред-полудрему…
…
«…Невозможно, чтобы, когда идем путем правды, не встретилась бы с нами печаль, тело не изнемогло бы в болезнях и трудах, и пребывало неизменным, если только возлюбим жить в добродетели…»
Бесплотный голос шепчет надо мною. Изнемогшее тело тормошат, вытаскивают из сна… Приподнимают на подушках. Все та же пожилая женщина кормит с ложечки жидким и мутным отваром… Я слаб, как младенец, и так же способен только глотать жидкую пищу и пачкать пеленки. Мой желудок совсем не работает. Нянька всерьез приняла запрет и не отвечает на попытки заговорить. С трудом добиваюсь, что ее зовут Марфа. Правильно зовут, ибо печется о многом…
…
– Как ваше самочувствие?
– Отвратительно, доктор. Но гораздо лучше, чем вчера. Армия в Яссах?
– Только арьергард. Остальные ушли сегодня утром.
– Куда?
– В лагерь на Пруте. С турками постановлен армистициум, идут переговоры.
– Похоже, ваш хозяин много потеряет?
– Великий государь вознаградит его потери, я полагаю. Давайте приступим к лечению.
– Что вы разумеете под сим термином? Если кровопускание, то я отказываюсь, слабительное тем более не нужно… Еще что-то медицина может предложить?
– Разумеется, хотя бы препараты антимония или ртути, только я не ожидаю от них большой пользы при вашей болезни. Мне известен от Ивана Лаврентьевича ваш предрассудок против отворения крови…
– От Блюментроста? Вы знакомы с ним?
– Имею удовольствие. И с вами мы виделись: я совершил весь поход с русской армией и присутствовал в полевой гошпитали…
– Простите, совсем вас не запомнил.
– О, естественно, после ранения было не до этого. Так вот, Иван Лаврентьевич доложил государю о вероятном впадении вашем в беспамятство от чрезмерного прилива крови к мозгу, после того как вам угодно было отказаться от предложенного лечения.
– При чем здесь прилив крови? Насколько понимаю, у меня вульгарная гастрическая горячка, как у тысяч солдат, никаких контузий не получавших. Могу вообразить приступ медвежьей болезни после удара по голове… Но это не мой случай. И с каких пор я превратился в персону столь важную, что государь требует докладов о моем здоровье?
