Оружейник. Винтовки для Петра Первого - Константин Радов

– Капитаны, ко мне!

Я объяснил положение и способ действий. Если б меня разбудили среди ночи, спросив, что делать с офицером, предлагающим атаковать прикрытую пехотой батарею, построившись в каре, ответ прозвучал бы в то же мгновение. Высечь розгами и разжаловать в рядовые. Именно розгами, как неисправного школяра, не выучившего урок. Однако бывают особые случаи.

– Неприятель совершенно не ведет огонь. Пушки вниз не достают, а пехота не желает, ибо нам в этом проигрывает. Их тактика: в последний момент выскочить из ретраншемента и естественных укрытий, сразу бросившись врукопашную. В этом они мастера! Мы сделаем вот что…

Центральная часть холма, ограниченная с боков оврагами, была ключом позиции. Овладев ею, егеря могли бы фланговым ружейным огнем истребить всех защитников батареи. Но в случае неудачи мне грозило не только погибнуть, но и хуже: стать навеки посмешищем в глазах обеих армий. Я не помнил, как звали преображенского секунд-майора, распоряжавшегося батальоном, – зато после вчерашнего боя он готов был меня слушать.

– Сегодня поменяемся местами, твои будут в фор-линии. Прикажи пасть на землю по команде.

Атака! Барабаны гонят гвардейцев вперед. Навстречу выплескивается из земляных нор яростная, нечеловечески орущая, несущая смерть на остриях пик и лезвиях ятаганов, сила. Залп наполовину сбивает ее напор, в пороховом дыму начинается резня холодным оружием. Скоро преображенцев оттесняют.

– Гвардия, ложись!!! – пропитой бас каптенармуса Зыкова, полкового стентора нашего, легко перекрывает крики, лязг металла и редкие выстрелы.

Пусть простят меня души тех, кто не успел броситься ниц. Следующую минуту воздух перед нами кипит от раскаленного свинца.

– За царя-а-а! За Господа Христа-а-а! В атаку! Ступа-а-ай!

Не дело атаковать врукопашную егерям, сила которых в дальнем прицельном огне. Не дело полковнику размахивать шпагой в первой шеренге. Но у меня нет другого выхода.

В сплошном дыму, оскальзываясь на окровавленных телах убитых и раненых, добираемся до гребня. Преображенцы и егеря смешались, багинеты алчут пронзить живую плоть, из оскаленных пастей рев не хуже турок.

За бруствером в нас целят несколько янычар – рожи зверские, но испуганные. Стреляю с левой руки из пистолета – не вижу, попал или нет. Гремят ответные выстрелы – мимо! Враги поворачивают спины, один смелый – демонски визжа, бросается вперед с ятаганом. Багинет по самую втулку входит ему меж ребер. Вот и пушки! Здоровенный пузатый турок, голый по пояс, банником отмахивается от оробевших солдат – его бы выстрелом, а ружья разряжены. Ныряю под свистящую в воздухе оглоблю, сверкающая сталь пронзает загорелый живот. Куда ж ты, дурень, с дубиной против шпаги? Пока ты размахнешься, я тебя три раза проткну! Противник пучит глаза, пытаясь схватить меня ослабевшими руками, – приклад мушкета с хрустом врезается ему в лоб. Вперед! Повозки, зарядные ящики, спины бегущих – и пистолетное дуло в нескольких шагах! Чувствую: не успеваю, ласточкой бросаюсь вперед, вся жизнь моя на острие клинка: огненный удар навстречу – и темнота…

…

– Спирька, чертов сын, хрен ли ты кричишь – убили… Щас тебя самого за такие слова… Видишь – дышит!

Чей-то знакомый голос… И язык знакомый. Только не вспомню какой. Что это было? Мы играли в войну? Точно! И Петруччио, сволочь косая, влепил нечаянно половиной кирпича по затылку… Свой же, зараза, римлянин! Какой из него римлянин – в дикари его, скотину, – даже до варвара не дорос!

Ослепительная тьма колышется передо мной. Невероятным усилием поднимаю веки – батюшки, больно-то как: солнечный луч ятаганом режет глаза – и возвращаюсь в свой мир.

– Александр Иваныч, живой?

– Аллах его знает… Пощупай у меня затылок – черепок цел?

Это Ефим Мордвинов. Честный служака, из сержантов в майоры собственным трудом вышел. Но лапы у него… Морщусь от боли.

– Цел, господин полковник, только кровь и шишка здоровая.

– Ты фланговые роты стрелять поставил?

– Уже и снял. Пока вы в беспамятстве – всю батарею взяли.

– Перезарядиться и занять оборону! Турки непременно вернуть попробуют.

– Все сделано, не извольте опасаться! Господин генерал-поручик Голицын распоряжается.

– А, этот пусть… Этот толковый…

Ефим помогает сесть. Лапаю затылок – липко, но не так уж и больно. Больно не там – внутри головы, и словно пульсирует в такт выстрелам. Оглядываюсь: солдаты повернули турецкие пушки, стреляют куда-то как умеют. Все перемешались: преображенцы, егеря, даже казаки – среди них редкие артиллеристы, меньше чем по одному на пушку, мечутся с матерным лаем, пытаясь руководить. Смотрю на шатры турецкого лагеря к югу от нас, в версте с небольшим, и коловращение людских масс на полдороге – там, куда стреляют. Ноги вроде бы слушаются. Ищу шляпу и шпагу – Спиридон, денщик, подает, кланяется:

– Прощенья прошу, подумал – убиты… Вон дырка какая в шляпе…

– По приметам – долго жить буду… – Я через боль улыбаюсь. – Найди чем забинтовать, да чтоб чистое было!

Не зря на пистолет кидался: низко летел – вот и чиркнула пуля по затылку, на полдюйма со смертью разошлись. Но удар получился душевный. Даже через шляпу и парик. Крепче, чем двадцать лет назад. Пожалуй, на целый кирпич потянет.

Нетвердыми ногами, с неумело забинтованной головой, обхожу позиции. Солдаты кричат что-то радостное, я не отвечаю. Рано пока веселиться. Впереди государь со свитой, смотрят странно. Подхожу ближе:

– Читтанов, ты?! Не узнал, богатым будешь. Гляжу, что за турок в чалме вдоль фрунта бродит? – Петр смеется, немецкие генералы вежливо улыбаются. – Тебя за время боя в турецкую веру не обратили?

– Да хотели ятаганом обрезание сделать, только я им отстреляние скорей учинил. Какие будут распоряжения?

– Пока – ждать. Будь кавалерия в порядке, разбили бы турок. Нам от лагеря шагу не ступить, драгунских лошадей ветром роняет. А у них кони свежие. Что, сильно ранен?

– Скорее контужен, пуля слегка задела. Заживет.

– Ступай к Блюментросту. Не спорь, приказываю! Таких голов у меня мало.

Раритетная голова, однако, кружится. В ушах звон, царь перед глазами плывет. Передав полк Викентьеву, плетусь в лагерь. У шатров полевой гошпитали толпа, много тяжелораненых, стоны, смертный хрип умирающих. На трупы смотреть легче, они отмучились. Ладно, обойдусь без врачей. Но придворный доктор не столько доктор, сколько придворный. Умение распределять людей по рангу и соразмерно оказывать внимание у него в крови. Меня мгновенно замечают, любезно провожают в палатку. Осматривают, моют и перевязывают высоко оцененную голову, не переставая занимать разговором. За что люблю докторов – можно поговорить на латыни. Узнаю о потерях: около двух тысяч убитых, от четырех до пяти – раненых. Генералов почти половина выбиты из строя. Серьезно ранены Алларт и мой приятель Моро де Бразе, шансы их плохи. Лейб-медик прописывает покой и предлагает сделать кровопускание.

– Благодарю вас, турки оказали мне эту услугу.

Мой учитель Витторио Читтано крайне язвительно отзывался об излюбленных приемах нынешней медицины. Пресловутый гуморальный баланс подвергался наибольшему осуждению как эталон бессмысленных фантазий надутого важностью невежества.

– Вот смотри, – говорил он, – приходит к доктору толстый, краснолицый, страдающий одышкой мужчина. Тот прописывает кровопускание, и оно помогает пациенту, жилы которого лопаются от избытка крови. Следующим является бледный, малокровный, тощий субъект – и получает такое же лечение, хотя оно способно его убить или серьезно повредить здоровью. Очень мало лекарств и способов лечения способно выдержать проверку опытом по форме, принятой в натуральной философии. Чтобы судить о пользе кровопусканий или слабительного, достаточно взять тридцать пациентов с одинаковыми болезнями, десяток лечить одним способом, десяток – другим, остальных не лечить вовсе. А потом сравнить результаты. До сих пор я не слышал, чтобы кто-то ставил подобные серии.

Синьор Витторио предпочитал лечиться по своему разумению: мучительные боли в желудке изгонял щелочным питьем и утверждал, что они вызываются излишком кислоты. Учитель склонялся к воззрениям ятрохимиков и высказывал иногда такие соображения о химической природе процессов в человеческом теле, кои могли бы сделать настоящий переворот в науке, будь они систематизированы и проверены опытом. У него только недоставало досуга и желания это сделать, я же, по молодому легкомыслию, совершенно о сем не думал. С его гибелью ценнейшие прозрения высокого ума оказались потеряны для человечества.

Контузия неприятна, но не опасна. Сравнить, скажем, с Боуром… При Лесной шведская пуля влетела генералу прямо в рот, а вышла из шеи пониже затылка. Все думали: не жилец, однако лихой немец, полежав в параличе, оклемался и вовсю скакал под Полтавой. Мои страдания, сравнительно, вздор. Ноги держат, голова работает – хотя и плохо. Надо идти в полк, возможно продолжение боя. Даже более чем возможно. Батарею мы взяли, но вся турецкая армия здесь, перед собственным лагерем. Наши силы практически иссякли, а что у турок?