Тремориада (сборник) - Валерий Еремеев

Но – только не на Новый Год! Одинокий, забытый, жалкий. В горячечных кошмарах, пожирающих его, стоит лишь на минуту забыться в дрёме.

«Крюгер – мой Дед Мороз».

И вновь, отрывая жаркую голову от мокрой подушки, часто-часто дыша шептать:

– О, чёрт… О, Господи… Блин, сдохну!

Нет, только не сейчас, когда весь мир празднует.

И Саныч, чувствуя прилив сил, стал собираться в магазин.

Он аккуратно спустился по ступенькам магазина и пошёл к свету фонарей, растянувшихся вдоль дороги. Движение на ней не было оживлённым, но всё же он опасался угодить под машину, не разглядев фар. И обрадовался, увидев фигуру, начавшую переход дороги. Саныч пристроился сзади и в конце чуть не упал, запнувшись о бордюр.

«Вот наверняка кто-то увидел, и теперь засплетничает: Саныч-то до двенадцати наотмечался. На ногах не стоял».

Пришёл он домой злым. Включил телевизор. Пододвинул табуретку, служившую столом. И плюхнулся в кресло, похожее на трон. Откупорив бутылку, налил стопку и залпом выпил, даже не запив. Потянул жадно ноздрями воздух и, шумно выдохнув, похлопал себя по колену. Эх, ноги, конечно, всё ныли. Саныч к этому уж привык (ныть они ещё весной начали). Но вот периодические прострелы острой боли вроде прекратились.

– Так-то получше будет, – проговорил Саныч и пошёл в ванну – помыть-побрить тело к празднику.

С расчёсанными, длинными, мокрыми волосами, благоухая подбритыми щеками и шеей (короткую бородку он оставил), Саныч вышел из ванной голым и направился к шкафу – одеваться во всё свежее. Одежда, провонявшая потом, осталась в тазу под ванной.

Он надел лёгкие камуфляжные штаны и достал хранившуюся в распечатанной упаковке белую рубаху. Кристина – жена – подарила её на прошлый Новый Год. Саныч тогда померил рубаху перед зеркалом, и они на пару покивали головами: о, да, замечательно. И благополучно убрали её в шкаф для подходящего случая. Потому как Саныч настаивал, чтоб кульминацией праздника был фейерверк из салатов. Уж раз-то в году можно пошалить.

И вот подходящий случай настал. Он налил полстопки, выпил и пошёл в маленькую комнату гладить рубаху, сорвав этикетку.

Поглаженная рубаха осталась висеть на спинке стула, а Саныч отправился готовить праздничные блюда. Он прикинул, чем располагает. Гречка – очень полезно. Чёрный перец, горошек – очень душисто. Банка консервы «килька в томате» – очень экономно. Луковица репчатая – не гусь, конечно, лапчатый, но сплошь витамин. Масло растительное – живём, братцы! И хлеб чёрный, что всему голова. К тому же был чёрный крупно-листовой чай с ароматом лимона, вместо которого были лепестки подсолнуха. Это ему прочитал на упаковке один из редко заходящих знакомых.

– Слепого каждый обмануть может, – сказал тогда Саныч. – Пахнет лимоном. Кому верить – тебе или нюху?

Вообще, у Саныча друзей не осталось. Кто здравствовал ныне, тем времени на него не хватало за своими житейскими заботами. Да и интересы их разошлись. Понятия, если угодно. «Друганы» же, в основном новоиспечённые, что в последний год зачастили, имели острый нюх на халяву. Появлялись цыганским табором, когда Саныч получал деньги, и растворялись вместе с последней стопкой так внезапно, что дохнущий с бодунища Саныч, глядя на разруху в доме, гадал: а был ли мальчик?

Когда гречка сварилась, Саныч насыпал меж газетных листов горошинки перца и пустой бутылкой раскатал перец в порошок. Затем ссыпал его в кастрюлю с гречкой, перемешал. Душистый аромат был восхитителен. Это вам не молотый, в упаковке. Тут и запах, и острота.

Наложив тарелку простой гречки, пошёл в комнату, где импровизированный стол-табуретка, был уж накрыт. Нарезанный, подсоленный лучок в растительном масле. Открытая банка кильки. Кружка остывающего чая. Нарезанный хлеб. И вот, главное праздничное блюдо – гречка.

Саныч надел выглаженную рубаху, налил и выпил стопку водки, закусив лучком. Затем достал из серванта чистую стопку и, поставив её на комод, налил до краёв водки, накрыв сверху куском хлеба. Кристина. Она умерла в феврале прошлого года. Спустя чуть более месяца, как подарила рубаху, что сейчас была на нём.

Кристина просто простыла. Поднялась температура. У неё были выходные, и за ненадобностью больничного они не спешили вызывать врача. Редко что ль люди простужаются. Тёплое молоко с мёдом, рюмашка водки с перцем на ночь. Но лучше не становилось. Становилось хуже. Температура под сорок, Кристина вся горела. Через два дня, несмотря на протесты, Саныч вызвал врача. После осмотра её увезли в больницу.

– Всё будет нормально, – сказал доктор.

А на следующее утро, когда Саныч пришёл навестить жену, ему сообщили, что два часа назад она скончалась. Врач говорил тарабарщину о том, что грипп вызван вирусом высочайшей вирулентности, из-за чего развилась молниеносная смертельная геморрагическая пневмония…

Доктор говорил это контуженному горем Санычу, и всё же тот запомнил сложные врачебные термины. Странная штука – человеческий мозг…

Они прожили с Кристиной всего восемь месяцев. Восемь месяцев настоящей жизни из всех его бестолковых самостоятельных лет. Эх, если б только он не слушал её, если б только сразу вызвал врачей…

Запил Саныч, когда все дела похоронные были завершены. Посадил тёщу, совсем не контачившую с бывшим мужем, отцом Кристины, на поезд Мурманск-Москва, и запил, вернувшись в опустевшую квартиру жены (со своей прежней он выписался). Просто снял намордник с демона, сидящего на плече. Отстегнул цепь, на которой собирался продержать его весь остаток жизни. И засинячил, затмив свой былой опыт. С работы его в марте сократили. Надобность держать себя в руках днём отпала. Пособие безработного у него выходило побольше прежней зарплаты. Так что за прошедший год он трезвел крайне редко. Денёк, и вновь пошло-поехало. Разве что, после инсульта не пил аж неделю.

Инсульт разбил его в сентябре. Он беспомощно валялся на полу целые сутки. «Друганов» скоро ждать не приходилось, деньги только закончились. «Друганы» волшебным образом могли бы появится, займи он у кого-нибудь денег. А так, до выплаты пособия и думать нечего. Наконец, Саныч кое-как дополз до входной двери и ещё через пару часов умудрился открыть замок. Пожилая соседка, открыв дверь, была несколько обескуражена, обнаружив на своём пороге лежащего с ботинком в руке Саныча, коим он стучался к ней. Она-то и вызвала ему «скорую».

Через недельку Саныч двигался уже вполне самостоятельно. Правда, к вечно ноющим ногам добавились периодические прострелы острой боли. А вот со зрением совсем беда. Он практически ослеп. Только уткнувшись носом, мог разобрать, к примеру, название газеты.

После инсульта, получив пособие, Саныч послал всех «друганов», куда давно следовало. И продолжал посылать, пока те наконец не отвадились от визитов.

Живя с Кристиной, он выпил всего дважды. На свадьбе и на Новый Год. Банально, но был дом, куда хотелось возвращаться, где его ждали с работы. На которую он устроился после нелепой смерти Трескачёва. Да, все друзья ушли нелепо. Славный, будучи практически трезвым, так и вовсе попросту поскользнулся.

«Эх, Славный. Эх, Кристина. Отметим Новый Долбаный Год».

Саныч достал из серванта ещё одну стопку и, поставив рядом с «Кристининой», налил до краёв водки, накрыв хлебом. Плеснул полную стопку и себе.

«За вас, родные…»

На Саныче была морская роба с застиранным до бледной голубизны гюйсом третьекурсника на плечах. Его порядком мутило. Вчера ему стукнуло восемнадцать. И теперь он шёл по узкому коридору ПТУ в гальюн – то ли покурить, то ли поблевать. На уши давил многоголосый гул. Туда-сюда двигались пацаны в форме. Мимо, посреди коридора – светлые гюйсы. То один, то другой здоровались, протягивая руку. Саныч буркал в ответ: «Здорово», и брёл дальше. Тёмно синие же гюйсы больше жались к стенам. Топтались стайками у дверей кабинетов. Сегодня они рвались на урок. Вот два «третьяка», словно акулы скользнув вдоль плотного косяка «перваков», отделили одного лопоухого паренька лет пятнадцати и сунули ему под нос форменную шапку, наполненную лотерейками.

«А там все билеты счастливые. Будет петь, плясать, иль лампочку задувать», – мимоходом отметил Саныч и решил – сначала поблевать, а затем покурить.

Раздался звонок на занятия. Не все «перваки» попадут на урок. Но основная масса двинулась в кабинеты. Саныч шёл против течения.

В прокуренном гальюне стояли четверо. Два Лысых, так звали Саню и Рому, сокурсников Саныча. И два «первака». Блондину замазали макушку зелёнкой. Он прижимался к стенке, уставившись в пол. Лысые же горячо спорили, по очереди тыкая пальцами в грудь брюнета, второго «первака».

– А я настаиваю на зелёнке! – восклицал Рома.

– Не могу согласиться. Нужно выстричь крест. – Для наглядности Саня вжикнул ножницами у уха «первака» и кивнул на блондина. – Глянь, что ты уже наделал, изверг.